Шрифт:
— Смотри, Коля, — показала она на птичку, недоверчиво поглядывающую на них с ветки.
— Что такое?
— Да вот она, смотри сюда. Грудка беленькая, а крылышки с подпалинкой.
Он повернулся. Птичка вспорхнула, вновь тревожно заметалась между деревьями.
— Рядом ее гнездо. Сейчас найду.
И он нашел. Среди малюсеньких серых комочков с желтыми клювиками лежало яйцо, забрызганное зеленоватыми конопушками.
— Оно дышит, — прошептала Любаша.
— Птенец вылупляется.
Любаша прижалась к Николаю, думая: «Вот так и у нас будет, Михалыч». Он, словно поняв ее мысли и состояние, качнул головой:
— А как же-шь…
Скорлупка лопнула, и сквозь отверстие сначала показался серый клювик, потом головка. Глазенки, подернутые водянистой пленкой, удивленно помигали и вдруг замерли: казалось, что птенец раздумывает — выходить ему из своего уютного домика или нет, как встретит его незнакомый ему мир. Новорожденный все же разрушил скорлупу. Он оказался значительно крупнее своих братьев, крохотных живых комочков. Хоть вид его и был безобразен, но Любаша промолвила:
— Бедненький, — и еще плотнее прижалась к мужу.
Птичка приумолкла или улетела прочь. «Бедненький», широко раскрыв клюв, покружил головкой, подполз к братьям. И тут случилось невероятное: орудуя своими почти голыми крылышками, он начал по одному теснить своих братцев к краю гнезда и сбрасывать вниз. Любаша замерла, вскрикнула было, но муж приложил палец к губам:
— Тс-с, смотри, что дальше будет.
Очистив гнездо, «бедненький» опять открыл клюв, красноватый и широкий, издал писк.
Прилетела мама. Всунув свою маленькую головку в его раскрытый рот, она покормила его чем-то. Тот, проглотив пищу, еще шире распахнул клюв. Птичка полетела за кормом.
— Кукушонок! Чужого принимает за своего птенца, — сказал Николай, и его брови почему-то насупились. Любаше стало не по себе. Птенец пищал, крутил головой. Она смотрела на него, и теперь уже не было тех томительно-радостных чувств, которыми она была охвачена, когда смотрела на рождение птенца. Стало вдруг душно. Любаша покачнулась. «Что же он стоит, я сейчас упаду…»
— Коля!.. Помоги…
И леса не было, и Николая Михайловича не было. Страшно билось сердце. На лице, под руками — липкий пот.
— Господи, и приснится же такое!
Любовь Ивановна встала с постели. Взглянула на часы, удивилась, что муж ушел на работу и не разбудил ее — раньше он так не поступал. «Чего уж тут, теперь я не одна», — подумала она о сыне. Дверь в комнату, в которой спал Сережа, была закрыта. Она тихонько приоткрыла дверь: он уже был одет и держал в руках газету.
— Ты кричала… мама?
Она подошла молча к нему, хотела было прижать к груди, но не посмела, лишь развела руками и опустила их.
— Мне послышалось, будто кто-то кричит: помогите!
— Это, наверное, все заграница бродит в твоих мыслях, — сказала она и, покраснев, подумала: «Что ж я таюсь перед ним, неправду говорю. Ой, нехорошо, нехорошо».
Он свернул газету, положил ее в карман.
— Анюта скоро приедет?.. Мне хочется за косички ее подергать… «Слушай боевой приказ на охрану и оборону государственной границы СССР!»
Ей стало немного легче.
— А ведь не забыл. И стихи помнишь?
— Помню.
И продекламировал:
Слушай маму, слушай папу И Анюту тоже… Двойки, тройки получать Не к лицу Сереже.— Разве я плохо учился?
— Нет, конечно. Это тебе Сидоренко написал как бы напутствие.
— Понимаю.
Он вновь напомнил об Анюте.
— Оказывается, муж у нее в дальнем плавании, а Наташеньку в больницу положили. Вчера телеграмму получили, прочитай, у отца на столе.
— Ах, как жаль, — сказал он, прочтя телеграмму. — Наташа-то моя племянница… Оказывается, я уже дядя. Вот так Анюта!
— Боюсь я за Наташеньку… Может, ты поговоришь с отцом, чтобы он отпустил меня. Двенадцать часов — и я во Владивостоке. Понимаешь, он не отпускает меня, отец-то. А тебя послушается.
— А сердечко? — Слово «сердечко» он выговорил с нажимом, с подчеркнутой четкостью. — Сердечко выдержит?
— Ничего со мной не случится, я уже летала. Там, в воздухе, мне даже легче, чем на земле.