Отсюда ведет начало широкое распространение учебной литературы (особенно в дисциплинах филологического цикла), содержание которой целиком сводится к собственно научному — структурному, семантическому и др. — анализу наличных выражений практического сознания— языковых выражений и текстов культуры. Общий смысл подобной стратегии ясен: речь идет о внедрении научных методов в учебный процесс, установлении обозримого ряда точно фиксируемых алгоритмов, правил, инструкций, система которых в конечном счете очерчивала бы научно определенную систему обучения. По не только.

Вообще говоря, на поприще «научных» толкований практических знаний и умений открывается необозримый простор для различного рода методического и инструктивного «творчества», поскольку перспектива все более детальных описаний и объяснений их «поэлементных» особенностей совпадает лишь с бесконечностью возможных человеческих ситуаций практического действия и бывания. Вероятно поэтому как раз в области обучения и наставления становится ясно ощутимо, что есть вещи, которым нельзя научить извне, точно так же как смешно и бесполезно множить «научные инструкции» применения тех вещей, которые успешно используются нами и так.

Иначе говоря, речь идет о методе и мере практического знания: методе его получения и мере зависимости от специального (теоретического) сознания. Эта же проблема, только в иной формулировке, возникает сегодня и в философско-методологических исследованиях гуманитарного знания.

Ведь уже сам выбор объекта научного исследования должен включать в себя некоторое практическое сознание мира. Всякая попытка анализа восприятия, языка, культурной традиции, обыденного сознания по необходимости опирается на личное восприятие, владение хотя бы одним языком, бытие в данной культуре, участие в повседневной жизни во всей их непосредственной деятельности. Даже использование теоретических средств и методов, перенесенных, например, из так называемых точных наук в гуманитарные исследования, обязательно предполагает некоторое практическое сознание их применения.

Вообще в современной гносеологии и методологии науки это противоречие фиксируется как существование Принципиально нерефлексивных моментов в самих актах познания, а также в специально-научной и философской рефлексии над знанием культурно-исторических, коммуникативных, личностных и прочих предпосылок теоретического мышления, которые неявно выполняют регулятивную функцию по отношению к эксплицитному содержанию знания на уровне восприятия («языка наблюдения»), обмена идеями в «научном сообществе», оформлении данной научной традиции и т. д. Иначе говоря, речь идет о таких слоях аналитики научного знания, которые не поддаются дальнейшему анализу в терминах научного объяснения и доказательства.

Поэтому не существует и не может быть каких-либо однозначно фиксированных методов практического образования человека, если под ними понимать не передачу жестко закрепленных алгоритмов практических действий и операций по непрерывной цепи человеческого опыта, а развитие самой универсальной способности действовать по меркам любых возможных вещей.

Но это совсем не значит, что мы должны просто указать на широкие предметные области жизнедеятельности и ее выражения, в которых прежде всего «нарабатывается» и являет себя практическое сознание. То, что способность видеть и различать чувственно-красочное многообразие мира, глубокое понимание естественного, национального языка, приобщенность к своим культурным ценностям только помогают человеку в практике и познании, достаточно очевидно. Может быть, менее ясна связь между частным профессиональным умением и необходимостью хорошего владения смысловым богатством языка, обладанием здравым смыслом, наличием эстетически развитого глаза и уха, хотя значимость так называемой общей культуры для культуры труда и научной деятельности оспаривать сегодня не рискнет уже никто.

Все сказанное, по существу, означает, что практическое знание даже при самом радикальном осуществлении требований, предъявляемых современной гносеологией и методологией к научному познанию, остается прежде всего некоторым онтологическим определением субъекта, атрибутом его реальной жизни, изначально включенной в логику познания.

Другими словами, практическое знание приходит к человеку так же непосредственно, как факт его бытия, и передается как некоторое естественное состояние миропонимания (ориентации в мире) в той конкретной ситуации практического действия и общения, в которой индивид непосредственно застает и обнаруживает себя. В этом смысле знание выступает неотделимым от деятельного бытия персоны и образует целостный феномен человеческой практичности, которую и подразумевают, когда говорят не только об умении согласовать образ желаемого со специфическими условиями его реализации, не потеряв в нем главного, но прежде всего о способности, мастерстве и даже искусстве приспосабливать и организовывать наличный мир вещей, а иногда и людей, сообразно ближайшим и отдаленным целям своих действий.

Поэтому наш разговор будет существенно неполным, если мы не продолжим его вопросом, во-первых, о том, что же вообще понимать под непосредственным знанием, если смысл знания и всякой духовной работы как раз и заключается в выходе за пределы непосредственно данного. Во-вторых, при отсутствии однозначных методов формирования практического знания актуален вопрос об общих условиях способности к действию в мире.

Сегодня, когда практичность все меньше рассматривается как «грязно-торгашеский» пережиток общественной формации иного типа и все больше как общечеловеческое достояние, естественно, возникает потребность понять, как возможно быть практичным.

Непосредственность практического знания вообще оказывается трудно схватываемой с точки зрения, ориентированной односторонне, так сказать, исключительно на достоинства «теории» или на постоянный контроль и направление жизни людей со стороны «развитых» форм духовности. В этом случае, говоря о практическом знании, чаще всего подразумевают (вслед за словами Маркса) исторически не развитое сознание, первоначально вплетенное в акты материальной деятельности и общения, «в язык реальной жизни», когда образование представлений, мышления еще не выделилось в особую область духовного производства. Либо, подхватывая эту же логику движения в глубь психогенеза (вслед за психологами), рассматривают «практическое мышление» как главную особенность «ручной» психики обезьян, неразрывно слитую с примитивными действиями. Но тогда в обратной перспективе культурного развития к современности действительный прогресс духовной жизни прямо связывается с высвобождением актов сознания из предметной непосредственности действия и смысловой наивности миропонимания.