Помимо всего прочего подобная логика легко вписывается в наше исторически устойчивое убеждение в том, что духовное возвышение индивида происходит только при условии личной аскезы в отношении практических нужд. А их сокращение возможно как раз за счет преодоления «утилитарной» направленности «к самим вещам» и избавления от животных инстинктов «практического интеллекта» наших далеких предков.

Даже авторитетное для нас классическое философское представление о практически-духовном (вслед за Кантом и Гегелем) не выходит за пределы этой общей направленности в оценке человеческой духовности. Ведь традиционно под практически-духовным освоением мира разумеют такую внутреннюю активность, в результате которой человек не только переживает противоречивость реальной жизни, но и преодолевает ее в своем воображении, строя гармоничный образ должного бытия и по мере возможности руководствуясь этим идеалом в отношениях среди людей, как это и происходит в области нравственности, воздействия искусства и религиозного образа жизни.

Но в ходе развития такой общей установки духовность (что бы при этом ни подразумевалось — нравственность, искусство, наука, смысложизненные искания и т. д.) и практическая жизнь предстают крайне поляризованно. С одной стороны, полнота духовной жизни оценивается по степени сознательности (самосознательности) действий и деяний человека. С другой — деятельность признается тем более практически значимой, чем менее она считается с непосредственной действительностью втянутых в ее поток особенных вещей и индивидуальных переживаний.

Отсюда в мировоззренческой перспективе маячит «высокий» образ развивающей духовности как предпочтительной альтернативы людской практичности в смысле приземляющей привязанности к частным вещам и непосредственным знаниям. И наоборот, совершенство практической стороны человеческой активности видят в ее способности быть исчезающим моментом — беспрепятственно переводить в «материальный план» деятельности всеобщие духовные замыслы и научно-технические решения.

У такого воззрения много обликов. Именно отсюда ведет отсчет общепринятое умозаключение о том, что нет ничего практичнее хорошей теории. Аналогично, само собой разумеется, что в нравственной практике нет ничего лучше «хорошо разработанного» кодекса моральных норм. Оно же находит свое завершенное выражение в той распространившейся хозяйственной практике, при которой преимущественную реализацию получают как раз глобально-общие проекты преобразования окружающего мира, в том числе и мира самого человека.

Безусловно, во всех случаях деятельности люди сознательно полагают и даже специально планируют и прогнозируют в общественном масштабе результаты своей деятельности. Однако вся сложность проблемы практической реализации сознательных проектов, как мы видели, заключается в том, что именно в конкретных особенностях своего воплощения и частных обстоятельствах своего вхождения в мир человека они обнаруживаются как наперед непредсказуемый продукт целенаправленных действий. Эта непредвосхищаемость никакими познавательными актами и теоретическими построениями всей уникальности и неповторимости (фактичности) ситуации бытия, в которой застает и сознает себя действующий человек, и образует, собственно, проблему непосредственности практических знаний и включенных в жизненный процесс духовных актов.

Но это совсем не значит, что речь должна идти об исторически преодоленных или морально регрессивных формах примитивного мышления или духовной жизни в целом, для которых характеристика непосредственности совпадает с минимумом сознательного отношения к собственной жизнедеятельности и отсутствием знаний о мире. Наоборот, мы видели, что типологию практического образуют такие формы сознания и знания, которые сами определяют культурную значимость действия и поступка. А это значит, что здесь мы сталкиваемся с фактом хотя и непосредственной, но развитой духовной жизни, с богатством движений сознания и смысла там, где в противоположность теоретическому опосредованию привыкли видеть простое наличие объектов, средств и условий деятельности, а также автоматизм предметных операций с ними.

Иначе говоря, речь идет о своеобразном «бытии-знании» или практически-сознающем бытии, в котором нет возможности отделить даже в абстракции «внутренний» план духовной активности и чувственную данность его предметной реализации и которое образует саму суть человеческой практичности. Ее, вероятно, легче признать и понять, если не делить изначально мир человека на оппозицию сознательного действия и оживляемых его энергией вещей, но попытаться рассмотреть его так же непосредственно, как он дан нам всем в жизненно-практических актах. Это значит описать мир, окружающий человека, так же феноменально, как он воспринимается нами до и вне всякого объективирующего теоретического отношения к нему.

Но в этом случае предметом такого (феноменологического) описания должен стать мир ближайших связанных с повседневным быванием вещей, те предметы-посредники, на использование которых опирается человек в своей непосредственной жизнедеятельности. Этот многообразный мир заслуживает особого внимания хотя бы уже потому, что на его основе и формируются, собственно, практические умения и навыки в их обычном понимании как способности владеть вещами и работать «руками».

Однако в нашей философии как раз по тем же самым причинам, по которым был упрощен и формализован анализ практического отношения, не обращалось также специального внимания на философское понимание привычного окружающего нас мира вещей, предметных ситуаций действия и поступка. Поэтому имеет смысл воспользоваться здесь мотивами и уроками иной философской традиции, в частности анализом бытия человека в предметном мире, скрупулезно проведенным М. Хайдеггером [140] . Перед нами, таким образом, предстает не совсем обычный для философского рассуждения объект исследования, основные характеристики которого в принципе совпадают с теми особенностями практики, которые мы выразили ранее в типологии практического сознания.

Этот ближайший человеку мир является фактичным, конкретным миром во всем своем чувственно-предметном многообразии. Он дан человеку непосредственно и самоочевидно. Его предметные и смысловые рамки однозначно не определены. Наконец, хотя он и вещественночувственный, он выступает всегда в виде условия нашего действия в мире, т. е. является предпосылкой для деятельности с другими вещами.

Вслед за Хайдеггером в качестве такого мира укажем на совокупность предметов повседневного обихода в широком смысле слова, которые помогают человеку существовать и ориентироваться в мире. Сюда входят орудия, инструменты, снаряжения, принадлежности — короче, все те вещи, которые древние греки называли «pragmata», обозначая этим термином все то, чем обходится человек в своем ближайшем окружении или, более широко, которые человек непосредственно использует для работы, передвижения, писания, видения, измерения и пр. Рассмотрение таких вещей не требует от нас никакого специального отношения, наподобие теоретического познания, но предполагает наличие только практического знания обхождения с ними.