80 Со времени публикации русского перевода «Социологии философий» (2002),

Коллинз опубликовал еще две большие книги: «Цепочки интерактивных

ритуалов» (2004) и «Насилие: микросоциологическая теория» (2009).

81 Тот же текст представлен как 2-я глава «Геополитическая основа

революции: предсказание Советского коллапса» в книге «Макроистория:

очерки социологии большой длительности» [Коллинз, 2015].

292

даже до XIX в., оставляя прошлое другой дисциплине — истории

науки, то социология философий по Коллинзу — это прежде всего

социология интеллектуального развития на протяжении большой

исторической длительности.

Главным предметом исследования являются не учения и не

философы, но сети личных связей между ними, как «вертикальные»

(учитель-ученик), так и «горизонтальные» (кружки

единомышленников, соперничающие между собой). На основе

изучения множества биографических источников Коллинз выстроил

несколько десятков «сетевых карт» — схем личных знакомств между

философами и учеными для всех рассмотренных им традиций. Этими

картами охвачено 2 670 мыслителей. Громадность эмпирического

материала не подавляет, поскольку он осмыслен в единой стройной

теоретической схеме.

Это единство социологической теории, применяемой для разных

эпох и культур, следует особенно подчеркнуть, поскольку оно

находится в прямом противоречии с до сих модным среди

отечественных ученых цивилизационным подходом, подразумевающим

уникальность, несравнимость, смысловую замкнутость каждой крупной культурной традиции (то, что Коллинз

называет «партикуляризмом»).

Автору книги удается пройти между Сциллой и Харибдой. С

одной стороны, везде с интеллектуалами происходит «одно и то же»:

идет кристаллизация групп ( фракций); мыслители и их группировки

ищут и используют организационные основы, спорят между собой,

что составляет основу интеллектуальных ритуалов с обменом

культурным капиталом и эмоциональной энергией, формулируют

интеллектуальные позиции, соперничают между собой за

пространство внимания, делятся или объединяются, заимствуют и

распространяют вовне свои идеи, комментируют классиков,

переживают периоды расцвета творчества и времена идейного застоя,

образуют соответствующие интеллектуальные сети (те самые связи

личных знакомств между мыслителями), завоевывают

долговременные интеллектуальные репутации при условии

непрерывности спора во многих поколениях, достигают все более

высоких уровней абстракции и рефлексии, развивая космологические,

метафизические, эпистемологические и другие последовательности.

С другой стороны, везде и во все времена это происходит по-

разному: уникальность отнюдь не игнорируется, но Коллинз

показывает, каким именно образом эти неповторимые конфигурации

складываются из принципиально общего состава «ингредиентов»

интеллектуального творчества.

293

Данный вызов нашим привычным установкам и ходам мысли

является лишь одним из множества содержащихся в книге. Почти

каждую крупную тему Коллинз начинает с «расчистки поля» —

устранения самых расхожих идейных клише, связанных с этой темой.

Это касается таких наших привычных представлений, как

«обусловленность творчества личной гениальностью автора»,

«непознаваемость истоков творчества, лежащих в глубине уникальной

и неповторимой личности», «смещение древнегреческой философии к

индивидуализму вследствие поглощенности полисов огромной

империей», «неподвижность китайской мыслительной традиции»,

«неспособность китайского стиля мышления к отвлеченным

абстракциям», «гармоничное единство индийской религиозно-