социологии был разработан для изучения принципиально иных

институциональных систем, действовавших по иным правилам, нежели

мобилизационное и милитаризованное советское общество-государство и

многое сохранившая от него постсоветская Россия. В особенности, это

заключение справедливо для всего, что относится к "нормальному",

рутинному режиму функционирования общества: в наших условиях такие

категории, как, например, "социальная стратификация", "средний класс",

"представительская политическая система", "президентская республика",

"этика

предпринимательства", "разделение

властей", "элита",

"гражданское общество" и прочее, имеют фантомный и идеологический

характер» [Гудков, 2004, с. 6].

Как видим, «разоблачение неадекватности» здесь выражено весьма

сильно и убедительно. Имеется ли в книге второй феномен — «радость

узнавания»? Он также присутствует, причем концепты для узнавания

прямо указаны в следующей же фразе:

«Напротив, понятия "аномия", "посттравматический синдром",

неформальное или гетерогенное право, монополия на насилие, "комплекс

узилища", "ритуалы деперсонализации" и прочие в том же роде

оказываются вполне эффективными и полезными в работе» [Там же].

Книга Л. Гудкова выгодно отличается обилием позитивного

эмпирического материала, интересным и содержательным обсуждением.

Как же обстоит дело с теоретическим осмыслением? Увы, за пределы

исторических интерпретаций и типологизации автору выйти не удалось.

Нет ни явно сформулированных гипотез, ни попыток проверки.

127

Метафора не заменяет теорию

Практически в каждой статье сборника Л. Гудкова вместо

теоретической модели довлеет органицистская метафора с сильными

оценочными коннотациями: состояние современной России является

не переходом (к чему-то иному и лучшему), а результатом

«разложения» прежней тоталитарной системы, которая сама по себе

была очень плоха.

Жесткие исторические интерпретации событий и процессов

последних 15-20

лет, по сути дела, являются развертыванием

вышеуказанной фигуры «разоблачение неадекватности». Практически

все социальные и политические инновации (выборы, демократия,

многопартийность) получают приставки «псевдо» и «квази», а обычно

одобряемые явления (идентичность, солидарность, мобилизация) —

атрибут «негативный». Соответственно, постсоветский человек с его

«негативной идентичностью» — это тип «лукавого раба», очередная

модификация «советского человека» как устойчивой

антропологической структуры, главного и весьма уродливого продукта

той самой тоталитарной системы [Гудков, 2004, с. 494].

Здесь я не хочу спорить с данной интерпретаций (в ней есть и

убедительность и большой провокативный потенциал), а только

указываю на отсутствие общих теоретических положений, которые

другие исследователи могли бы проверять или использовать в своей

работе.

Связано ли пренебрежение теоретическим подходом

(систематической работой по формулированию и эмпирической

проверке общих гипотез) с отмеченной выше «забывчивостью»

отечественного обществознания — его подверженностью новым и

новым волнам западной интеллектуальной моды, смывающим

прежние темы, понятия и подходы?

Оказывается, связано, причем прямо и непосредственно.

Теоретические положения были и остаются стержнем накопления

обобщенных знаний, таких, которые могут быть использованы для

получения новых знаний в другом месте и времени. Теории и методы

(а последние всегда основаны на явных или неявных теоретических

предпосылках) — ядро культурного капитала науки. Стагнация

наступает не только при забвении накопленного культурного капитала,

но и при отсутствии самих структур и механизмов накопления.

Вернемся к книге Л. Гудкова, которая характеризуется

эмпирически обоснованным, комплексным и продуманным взглядом

на происходящие в современной России процессы.

Почему стержневая в книге органицистская метафора разложения