философской традиции», «вторичность и догматизм мусульманской

философии», «передаточная роль мусульманских и иудейских

философов от Греции к средневековой Европе», «догматический и

нетворческий характер средневековой схоластики», «угнетающее

влияние религиозного догматизма и благотворное влияние свободы

мысли на творчество», «секуляризация в Европе XVIII–XIX вв. как дух

времени», «немецкий классический идеализм как естественное

развитие интеллектуальной традиции Просвещения», «утрата былой

целостности философии при расщеплении ее на отдельные

направления мысли в XX в.», «индивидуализм экзистенциалистов»

и т. д. Избавление от иллюзий и мифов, постоянная встреча с новым

неожиданным поворотом мысли, который оказывается подкрепленным

вполне солидными сравнительно-историческими доводами, — вот

один из источников интеллектуального наслаждения от знакомства с

книгой Коллинза. Но и это еще не является ее главным достоинством.

В каких же понятиях ухватить основное значение этого

фундаментального труда? «Социология философий» являет собой плод

интеллектуального творчества, поэтому вполне законно применить к

этой работе понятия, модели, концепции, представленные в ней самой.

В книге есть достаточно материала для трактовки крупных

интеллектуальных свершений. Коллинз не склонен присоединяться к

общему привычному хору восхваления грандиозных творческих фигур,

будь это даже Платон, Аристотель, Декарт или Кант. Мысль автора

состоит в том, что такого рода мыслителям посчастливилось «пожать

плоды» признания той работы, которая в немалой части была

выполнена до них и рядом с ними — в интеллектуальных сетях,

накапливающих разнородный культурный капитал. При непременном

сочетании больших амбиции, достаточной эмоциональной энергии и

способности синтезировать разные идейные линии получается

феномен «великого мыслителя». Такая работа всегда связана также с

подъемом на новый уровень абстракции и рефлексии, открытием

294

благодаря этому новых концептуальных и проблемных областей,

крутым поворотом интеллектуальных траекторий в творчестве

последующих поколений.

Рассмотрим с этой точки зрения эмпирическую и теоретическую

стороны книги самого Коллинза. Специалисты по истории философии

уже высказывают претензии к «вторичности» подхода и

недостаточному знанию автором конкретного материала.

Действительно, по большей части Коллинз писал книгу не на основе

знакомства с оригинальными текстами индийской, китайской,

японской, греческой, арабской, философии, а лишь используя

англоязычные пересказы и комментарии, в некоторых случаях —

переводы. Для узкого специалиста по частной философской традиции

это скандал: вместо того, чтобы корпеть над изучением древних

языков, изучать оригиналы, рукописи и черновики, человек просто

берет и использует готовые результаты. В некотором смысле Коллинз

действительно «снял сливки», используя весьма солидный объем

накопленного за XX в. в западной традиции материала по истории

идей.

Зададимся таким вопросом: насколько знали и знают о результатах

работы друг друга специалисты, например, по китайской, французской,

иудейской, индуистской и арабской философским традициям? Можно

предположить, что сетевой анализ показал бы если не

изолированность, то существенную оторванность соответствующих

сетей специалистов друг от друга. В этом разрыве можно убедиться

достаточно просто, анализируя библиографии соответствующих работ:

арабисты ссылаются почти исключительно на арабистов, а японисты

— на японистов, исследователи греческой классики — на таких же

классицистов и т. д. Между историко-философскими традициями есть

невидимые, но все же очень жесткие и почти непроницаемые

перегородки (существует традиция сравнительной философии, но по

большей части работы здесь ограничиваются частными парными

сравнениями восточных и западных философских концепций, крупных

концептуальных прорывов на этом пути не отмечено).