репутационных «слонов», попробую применить операциональный

критерий. К идеям и книгам какого моего российского коллеги я

обращался для прояснения каких-то философских вопросов и чью

321

книгу я всерьез рекомендовал ученикам, готовящим магистерские,

кандидатские, докторские диссертации?

Увы, возникает только одно имя, и я его с удовольствием называю:

Вячеслав Семенович Степин, академик РАН, бывший директор

Института философии РАН. Буквально на днях я рекомендовал моему

магистранту его книгу « Теоретическое знание».

Сразу вспоминаю, что именно со Степиным почти в каждый мой

приезд в Москву у нас были продолжительные философские

дискуссии. Когда я приезжал в институт, он запирал свой

директорский кабинет, мы подолгу беседовали. Оказывается, он читал

все мои последние книги. Мы редко с ним соглашались, но его

искренний интерес к существу дела, солидность философской базы

рассуждений вызывают огромное уважение.

Когда я привозил в Москву Рэндалла Коллинза, Степин

председательствовал на обсуждении книги «Социология философий»,

просидел с нами целый день, потом уже в его кабинете мы с ним и

Коллинзом просидели допоздна и, взбадриваемые крепкими

напитками, продолжали дискуссию.

Многим известно, насколько высоко я ставлю Коллинза, неизменно

восхищающего силой, свежестью и конструктивностью творческого

мышления, но в тот день беседа велась на «поле» Степина. Речь шла о

движущих силах развития экспериментов в естествознании. Главным

движителем развития экспериментальной практики в физике было

либо самостоятельное развитие лабораторного оборудования (тезис

Коллинза), либо автономное развитие физического теоретического

мышления (тезис Степина). Интересно и поучительно было наблюдать,

как Степин, опираясь на свою бесспорную эрудицию в истории

физики, одолевал своими аргументами Коллинза. Это была

интеллектуальная дуэль на самом высоком уровне, и я испытал вполне

патриотическую гордость, видя как наш отечественный философ,

пусть и на своем «поле», опрокидывает фактической и логической

аргументацией возражения звезды американского интеллектуального

мира — Коллинза, который ведь во многом использует стратегию

«собирателя сливок» и иногда поддается авторитету своих источников.

Как вам кажется, правомерно ли применять коллинзовскую

методологию оценки интеллектуальных достижений той или иной

нации к русской философии? Или для каждой национальной

философии требуется аутентичная ей методология исследования и

оценки?

Вопрос странный. Если внимательно прочесть «Социологию

философий» Р. Коллинза, то можно легко убедиться: данная

методология прекрасно работает как для интеллектуалов Древней

322

Греции и Китая, для немецких идеалистов, французских просветителей

и экзистенциалистов, так и для таких экзотических для нас

философских традиций, как японская, арабская и еврейская.

С чего бы это вдруг для России она перестала работать? Может

быть, для российских философов не имеют значения эмоционально

насыщенные ритуалы (дискуссии)? Связи личных знакомств?

Разделение на фракции? Стремления к достижению высокой

репутации? Связи учитель—ученик? Перестройки интеллектуальных

сетей? Сдвиги в организационной основе философского творчества

(кто, где и за что получает заработную плату)? Обнаружение глубоких

затруднений?

Все это, бесспорно, имеет место быть и в наших палестинах, а

значит, и подход Коллинза вполне релевантен. Попытки его применить

уже делались, но, к сожалению, пока без достаточной систематичности

и основательности.

Возможно ли, на ваш взгляд, провести точный водораздел между

свободой воли, свободой мысли и свободой слова на законодательном