— Я уже спал, когда она прибежала на кухню (Лева спит на кухне), голая, скользкая, как русалка, с мокрыми волосами, и стала кричать про какую-то черную птицу. Я не переношу крик, ты знаешь, а женские заплаканные лица меня просто сводят с ума. Она так рыдала, я никогда не видел, чтобы так рыдали: еще немного — и разлетится на куски. Я закутал ее в свою простыню и отвел в ее комнату. А она все плакала, все кричала… Из ее бормотания я понял только, что она принимала ванну, а когда вынула пробку, увидела, точнее, ей показалось, что увидела, как на нее снизу смотрит какая-то птица — «черная птичка» по ее словам — и что эта птица отвратительно пропищала, чтоб ее выпустили. Я попытался дать ей воды, думал, это ее успокоит немного. А она завизжала еще громче и разбила чашку. Это был кошмар… Потом вернулся Тим и тоже стал расспрашивать и уговаривать ее выпить успокоительное, но она мотала головой, кусалась и била стаканы, один за другим… Потом потребовала, чтоб мы вынули птицу, что она там задохнется, утонет, будет пищать всю ночь. Я сходил в ванную, ну, мало ли что. Никакой птицы там конечно же не было… А дальше она уже ничего не просила, а просто кричала и плакала, и Тим сказал, что сходит к тебе и мы попробуем впихнуть в эту несчастную успокоительное. Ну, а дальше ты знаешь.

Черная птица, значит… Я тоже иногда представляла себе, стоя под душем, что на меня снизу кто-то смотрит — наша сюрреалистическая ванна располагает к такого рода фантазиям. В трубах, особенно по ночам, частенько раздаются заливистые трели, но трели воды — не птиц и не рыб, это я понимала четко.

В начале второго мы подъехали к «Коломбине». Теперь я вспомнила это странное сооружение: на моей памяти здесь влачил жалкое существование обшарпанный и зловонный ресторанчик. А еще раньше, в начале прошлого века, это приземистое и круглое, как пасочка, строение было водонапорной башней и служило своеобразным маяком для неприкаянных скитальцев по местным болотам (одинокое око в ночи). И вот теперь все болота и стремнины осушены язычком дель-артовской кокетки. Сердечно распрощавшись с Левой и водителем, я решительным аллюром двинулась на штурм Притона. Вокруг не было ни души. На западе, за зеленой стеной каштанов, хлопали на ветру знамена Макдоналдса. Ночь была необыкновенная: звезды, кометы, темно-синее небо, сверчки. Дорожка к зловещей башне, вымощенная разноцветными ромбами, ярко освещалась цепочкой веселых фонарей — лимонных, белых и ярко-желтых. Узкие витражные окна лучились домашним теплом и уютом. Тем лучше: значит, сытый враг храпит у камелька. Опрокинем в два с половиной счета! Или так же быстро убежим.

У входа обнаружились анонсированные «купальщицы» — дородные Коломбины в черных полумасках и плащах, розовощекие и, судя по всему, безъязыкие (вроде тех немых рабов, которыми обзаводились мнительные тираны прошлого и борцы за свободу вроде Эдмона Дантеса). Начало было неплохое: меня не разорвали на части, не ранили, даже не глянули в мою сторону, пропустив мимо ушей (еще и глухие?) отчаянный грохот, когда я в радостном ослеплении задела локтем створку входной двери. Внутри было гулко и странно, как в обитом замшей сундучке («Сундучок Коломбины»?). Разноцветные ромбы ковров, такие же, как у немых привратниц на платьях, впитывали все звуки, светильники из разноцветного стекла задавали тот же узор на лиловых стенах, украшенных баутами, масками дам, докторов, усатых гаттов и улыбчивых вольтов; между комнатами — витражные перегородки с буколическими сценками из итальянской комедии (фигуры в парке, волшебницы, тайные свидания, галантные сцены, девушка с письмом, влюбленный Арлекин, маскарад, фейерверк, Пьеро и дама, Арлекин и дама, Арлекин и смерть…), и где-то далеко — приглушенная музыка. Одному Пульчинелле ведомо, сколько часов мне пришлось бы блуждать тенистыми комнатами, среди фейерверков и париков, если бы в одной из них я не наткнулась на коренастенького бульдога, который отчаянно и злобно заголосил. Секунду спустя, небрежно отпихнув перегородку с кавалером в лодке и дамой на острове, в комнату влетела затянутая в корсет толстушка с пунцовыми губами. На смело декольтированной могучей груди ослепительно блестела огромная, под цвет платья, винно-красная мушка (огромная настолько, что и не мушка даже, а муха).

— Буля, Булечка, Бульйончик, — кудахтала она, гневно тряся высоким париком, оранжевые кудри которого терялись в темноте. — Что случилось, дорогой? Кто тебя обидел?

Продолжая кудахтать и щедро посыпать ковер пудрой, она взяла толстого охламона на руки. Что-то слабо звякнуло. Присмотревшись, я заметила, что Булька тоже в полумаске — серой, с золотыми бубенцами. Буля, голосистая овца в волчьей шкуре, добродушно облизал хозяйкины румяные щеки, захватив в пароксизме любви приклеенную к напудренному виску золотистую звездочку. Я попыталась оправдаться, спросить о Бипе, но меня никто не слушал. Буля и толстушка с мушкой, похожие, как две капли воды, гордо удалились. Я поспешила за ними, на безопасном для Булиных нервов расстоянии, используя звезду, прилипшую к языку маленького ябеды, в качестве путеводной.

Миновав извилистый, как кротовья нора, увешанный масками коридор, мы очутились в огромном круглом зале — но нет, вовсе не зале, а старом, погруженном в летние сумерки парке. В молчаливом полумраке, разделенные изумрудной рябью кустарников, проступали ажурные беседки, увитые плющом и золотистыми гроздьями винограда, излучавшими слабый свет. В беседках, на затейливых скамейках с вычурным виньеточным узором виднелись темные фигуры посетителей. Лимонные фонарики на столах, как огромные светляки, успокаивали и согревали глаз. За старым кружевом беседок, в просветах черной резной листвы, угадывались миниатюрные, тщательно прописанные дамы в кринолинах — зыбкие, порывистые, легкие и музыкальные; парочки в лодках, на мосту, в кольчужной зелени деревьев, застигнутые врасплох, выхваченные из мира грез коварной вспышкой фейерверка. В центре зала, под прицелом множества прожекторов, яркой лужей мерцала круглая сцена-пруд. Никогда раньше я не видела таких сцен: артисты появлялись из искусно замаскированного люка в полу, уже не из-за, а из-под кулис, и так же исчезали (или с треском проваливались), отработав номер; декорации, одним видом которых можно исцелять слепых и плавить вечные льды Антарктиды, тоже появлялись из-под сцены, вырастая за спиной выступающего. По правую руку от входа, вся в огнях и бликах, располагалась беседка-бар, где моя блистательная знакомая с мушкой деловито встряхивала шейкеры и давила лимоны. Булечка, томно раскинувшись на высоком стуле с крекером в зубах, восхищенно ловил свой магнетический взгляд в зеркалах за хозяйкиной спиной.

Этот мир серебристо-розовых туманов и сизых аркад, пухлых статуй и хрупких беседок завораживал всякого, кто сюда попадал. Между беседками, под золотым от крупных звезд потолком, порхали, как зачарованные мотыльки, миловидные официанточки-Коломбины в масках.

В какой-то момент (я застыла, разглядывая все эти чудеса), свет в зале потух, а сцена, заискрившись бледно-розовым, серым и голубым, стала медленно вращаться. При первых звуках музыки темные беседки разразились продолжительными аплодисментами и восхищенными ахами. На сцену стала плавно подниматься закутанная в белый шелк фигура. Розовый с голубым сменялись сочно-зеленым, который, выцветая до бледно-оливкового, начинал клубиться оттенками серого, а пройдя и их, снова возвращался к зеленому. Фигура подняла голову, и шелк, капюшоном скрывавший молодое девичье лицо, сполз на спину, и, не давая восторженной публике прийти в себя, взмахнула руками, выпростав белые в изумрудных узорах света крылья. За спиной девушки стали вырастать декорации (зеленые холмы, полуразрушенные башни), крылья прекрасного мотылька заструились — серо-зеленый веер, нефритовый полукруг с алым подбоем, яблочно-зеленая восьмерка — и, вылиняв до белого, набухли облаками, разлетаясь, разрастаясь в грузные дождевые тучи со всполохами молнии, сорвали серый парус у хлипкого суденышка и хлынули дождем на бесконечные зеленые просторы. Потрясенная, я прислонилась к стенке, готовая разрыдаться. Но зажегся свет, продолжая мотив грозы, грянули аплодисменты, и я вспомнила о Чио.

Я подошла к бару и, пока знакомая толстушка готовила коктейли для брюнетки в закрытом красном платье, быстрым взглядом пробежала по залу. Обыкновенная, казалось бы, картина: открытые платья, строгие пиджаки, парочки в темных закутках, парочки, танцующие между беседками, шепотки, пожимания рук, красноречивые взгляды из-под ресниц, вздохи, намеки — привычный антураж любого клуба, с одной лишь красноречивой разницей: все они, от жеманной девчушки до осанистого субчика во фраке, — женщины.

Бипа нигде не было. Брюнетка в красном, с тремя коктейлями в руках, ушла в свою беседку. Толстушка возилась со стаканами. Бульйон, свесив сибаритскую лапу, мирно спал, но стоило мне пересесть поближе, и маленький ревнивец взвился, как ужаленный. Мое и без того тихое «скажите, пожалуйста» потонуло в истерическом лае бульдожки. Как он брызгал пеной, как он всех нас ненавидел!

— Буля! Бульйоша! — стенала толстушка.

— Мне нужен Бип! — орала я.

Не слыша или не желая слышать, она продолжала баюкать безумного Булю в холеных, унизанных перстнями руках. К счастью, подоспела официантка и под истошный вой плоскомордого Отелло указала мне нужную беседку. Вконец измученная Бульйоном, я не сразу заметила на сцене Иванну: в длинном лазурном платье и неизменных черных перчатках, она исполняла один из своих проникновенных романсов. Протискиваясь между танцующими парочками, я улыбнулась ей. Она лукаво подмигнула в ответ.