Из всей компании, собравшейся за столиком, я знала только Улялюм. Вся в желтых кружевах и оборках, в белом колпаке с желтыми лентами, похожая на недочищенный апельсин, она что-то доказывала молодому человеку с гусарскими нарисованными усиками и густыми, сросшимися на переносице бровями. Как и его спутницы, усатенький потягивал мутно-зеленую жидкость из приземистой рюмки, заедая это снадобье кусочком сахара.

— А я пойду и скажу! — желчно процедил гусар и впился зубами в малахитовый кубик сахара. Ни ужимки дворовой шпаны, ни сардоническая ухмылка мачо не могли скрыть его пола: за гусарскими усами без особых усилий угадывалась еще совсем юная девочка. Ее короткие черные волосы были гладко зачесаны назад, глаза черные, как переспевшие вишни, в ушах — белые серьги в виде кисти руки, просторный (даже слишком) черный пиджак и застегнутая на все пуговицы вишневая рубашка. Все видели ее ощеренность, напускную грубость и браваду, но чем сильнее она их выпячивала, тем очевиднее становилось, что перед вами очень наивный и мечтательный ребенок, из тех, что могут покраснеть до слез.

— Зачем портить отношения? — увещевала ее Улялюм.

— Зачем? А ты посмотри, что этот плоскомордый сучонок вытворяет! — И, обернувшись к своей соседке, толстой брюнетке без шеи, с прозрачными глазами и безвольными, мясистыми губами, потянула ее за руку.

— А ну, покажи свою ногу.

— Са-аш, — плаксиво протянула та.

Удивительное сходство с жабой. Они, кстати, так ее и называли.

— Покажи, говорю! — прогремела Саша и, отодвинувшись вместе со стулом, чтобы открыть панораму Улялюм, бесцеремонно дернула Жабу за оранжевый, похожий на индийское сари балахон.

Жаба, распустив губы, покорилась: подняла шелковую хламиду, обнажив коренастую ногу в черном чулке.

— Смотри, — не унималась Саша, тыча грязным ногтем в протянувшуюся от рыхлой ляжки до колена стрелку, под которой рдела свежая царапина. Руки у Саши были тонкие и нежные, с выступающими косточками на запястьях.

— Ого, — округлила рот Улялюм.

Ее бледная фарфоровая соседка со взглядом прерафаэлитской Офелии даже присвистнула.

— Ну, что вы теперь скажете? Что я истеричка? Что вечно лезу на рожон? Я молчу, хотя эта псина бросается на меня всякий раз, как я появляюсь у стойки. Я ни слова не сказала, когда он чуть не порвал мне ботинок. Я стерпела даже, когда этот булькастый троглодит обоссал мои любимые брюки. Но когда он замахивается на мою глупую, беззащитную Жабу…

— Он просто ревнует, — продолжала умасливание Улялюм.

— А мне насрать на его ревность! — бушевала Саша.

— Са-а-ш… — мямлила Жаба.

— Что Саш? Когда он тебе ногу прокусит, тоже будет Саш?

— Ну хорошо, — вздохнула Улялюм и положила пухлую руку ей на плечо, но та злобно высвободилась. — Хорошо. Только давай я с ней поговорю. Спокойно, без скандалов…

— Если она не уймет своего уродца, я его собственными руками удавлю.

Во все продолжение ссоры я нерешительно топталась в двух шагах от беседки. Грозная Саша первой меня заметила. Отложив на блюдце изуродованный, со следами ее мелких жемчужных зубов сахарный кубик она сказала:

— Вам чего?

— Я ищу Бипа, — пролепетала я.

— Жужа! — расплылась в улыбке Улялюм. — Как хорошо, что ты пришла! Это Жужа, лучший друг Бипа.

— Я не…

— А это Соня…

— Жаба, — вклинилась Саша.

— Соня, Саш и Лора.

Анемичная Лора добродушно мне улыбнулась. Тонкая и невесомая в своем сине-зеленом летящем платье, похожая на птичку (сойку?), она была за этим столиком средоточием тепла и доброжелательности. За бушующей Сашей она наблюдала краем ярко-синего глаза, отстраненно, с искрой юмора и едва заметной, тайной какой-то своей печалью. Гофрированные лепестки искусственной зеленой розы незаметно переходили в гофрированные локоны ее коротко остриженных, светло-русых волос.

— Проходи. — Улялюм засуетилась, попросила у официантки еще один стул и усадила меня между собой и Лорой. Саша смерила меня презрительным взглядом и, фыркнув, уставилась на сцену, откуда лился который-уже-по-счету романс Иванны.

— Что будешь пить?

— Спасибо, ничего. Мне нужен Бип.

— Она будет пить абсент, — даже не взглянув в нашу сторону, отрезала Саша.

— Ты ведь уже пробовала абсент? — забеспокоилась Улялюм.

— Нет.

— Тем более, — гнула свое Саша.

— Ну ладно, — протянула я, словно кого-то интересовало мое мнение.

— Ты не должна пить, если не хочешь. Для «зеленой ведьмы» нужен особый настрой, — сказала Лора. Вблизи ее кожа казалась засушенным, истончившимся от времени лепестком. Она была такой тонкой, что сквозь эти прозрачные покровы можно было рассмотреть все хитросплетения вен и артерий. Когда Лора улыбалась — вот так, как сейчас, — воздух вокруг нее слабо потрескивал.

Саша подозвала пробегавшую мимо Коломбину, и спустя несколько минут та уже колдовала с полынным змием, поджигая над рюмкой уложенный на перфорированной узорчатой ложке кубик сахара и разбавляя чудесное зелье водой.

— А Саша пьет неразбавленный, — сказала Улялюм.

— Конечно. Ваша сладенькая жижа не для меня.

— И Марина тоже пьет неразбавленный, — шепнула мне Улялюм, кивая в сторону беседки напротив, где в компании рюмки и бутылки сидела темноволосая, очень худая женщина с пустым взглядом.

Обвив себя костлявыми руками, отгородившись от огней, песен, пестрых ромбов, обособившись от всех нас в своей герметичной зеленой раковине, она не сводила глаз со сцены.

С моим полынным зельем тем временем произошли чудесные метаморфозы: оно стало мутным, с радужными бликами на поверхности. Забыв о Марине, я принялась гипнотизировать водоворот желтовато-молочных водорослей, пытаясь высмотреть в нем зеленую фею, сгубившую и вознесшую на небеса не одно поколение беглецов от реальности. Фея не показывалась — возможно, в подслащенной воде эти рыбки не водятся. Пахло травами, дождем, сильным ветром, древними, хранящими тепло камнями. Я на секунду увидела себя на вершине зеленого холма: высокая трава щекотно гладит колени, звенят колокольчики пасущихся внизу овец, в разрыве серых облаков змеится дорога, и миниатюрная коричневая фигурка с посохом спешит по ней к своей сумрачной цели. Я постояла немного и шагнула — сделала небольшой глоток.