«Этим отверстием, – пишет Дурова, – я часто уходила ночью, бывши ребенком, чтобы побегать на площадке перед церковью. Теперь я вошла через него. Думала ли я, когда вылезала из этой лазейки в беленьком канифасном платьице, робко оглядываясь и прислушиваясь, дрожа от страха и холодной ночи, что войду некогда в это же отверстие, и тоже ночью, гусаром…»

Окна дома наглухо были закрыты, нигде не видно было огонька; кругом могильная тишина.

Но вдруг эта тишина прерывается громким собачьим лаем: две дворовые собаки бросились было на Надежду Андреевну. Надя подозвала их; собаки примолкли и стали ласкаться, узнав ее.

Молодая женщина вошла в сени и стала стучать в дверь.

– Кто там, кто стучит? – послышался недовольный старушечий голос.

– Я, Никитишна, отопри!..

Надя узнала старуху по голосу.

– Да кто ты?

– Отопри, увидишь.

– Сказывай кто, а то не отопру.

– Да своя, своя.

– Свои у нас все дома и спят давно.

– Я – Надя.

– Ври!..

– Право же, Никитишна…

Наконец старушка решилась отпереть.

Никитишна громко ахнула от удивления и испуга, увидев перед собой Надю в гусарском мундире, подсвечник с горящей свечой чуть не выпал у нее из рук.

– Узнала? – весело спросила старушку Надя.

– Да неужели Надюшка? – все не веря своим глазам, проговорила Никитишна.

– Она самая.

– А ведь я по тебе не одну панихидку отслужила.

– Видишь, я жива и здорова.

– Вижу-то я вижу. А все мне не верится, что ты – Надюшка.

– Обнимай меня, старая, скорей!

– А ты не оборотень?

– Да нет же! – Надя рассмеялась.

– Ну-ка, перекрестись.

– Изволь! – Молодая женщина перекрестилась. – Теперь уверилась, няня?

– Уж оченно что-то чудно.

– Что еще такое?

– Одежина на тебе какая-то странная…

– Гусарская.

– Разве ты гусар?

– Гусар, старуха, гусар! Да полно тебе меня морить своими вопросами – соловья баснями не кормят. Я с дороги и пить, и есть хочу.

– Ах, сердечная! Прости! Стара я стала, глупа.

Старушка бросилась обнимать свою выкормленницу.

– Никитишна, с кем ты говоришь? – послышался из горницы голос Андрея Васильевича.

Его спальня находилась близ сенной двери; разговор Нади с Никитишной разбудил его.

– Повыдь-ко, сударь, посмотри, кто к нам приехал-то.

– Кто приехал, что ты врешь?

– А ты повыдь!

Старый ротмистр поспешно надел халат, вышел из своей спальни, и крик радости вырвался у него из груди:

– Наденька!

– Папа… папочка!

Молодая женщина замерла в объятиях своего отца.

Радости и счастью старого ротмистра не было границ. Не менее его была счастлива и Надя; она целовала у отца лицо, руки и просила прощения.

– Ты, Наденька, ни в чем передо мной не виновна.

– Я, папа, причинила тебе столько горя.

– Все-все забыто. А мать-то твоя не дождалась радости – умерла, сердечная.

– Простила ли она меня? – со слезами спросила у отца молодая женщина.

– Она в последние дни своей жизни молилась за тебя.

– О, я виновница смерти мамы, и мое письмо ее убило.

– Полно, Наденька! Твоя мать умерла от болезни, – старался Андрей Васильевич успокоить свою дочь.

– Мое письмо ускорило ее кончину, – с плачем говорила Надя.

Несмотря на глухую ночь, в доме городничего все поднялись; все необычайно были рады приезду Нади; она перецеловала своих братьев, сестер… и была счастлива в своем семейном кругу.

Но скоро кавалерист-девица стала скучать; она создана была не для семейной жизни; вопросы любопытных знакомых смущали ее, надоедали ей, а преследование мужа выводило ее из себя.

Василий Чернов не терял надежды сойтись с женой.

Однажды он явился в дом своего тестя, по обыкновению, под хмельком и стал приставать к Наде, чтоб она шла к нему, угрожая в крайнем случае силой ее взять. Это рассмешило молодую женщину.

– Что же, возьми меня силой, – проговорила она.

– И возьму. Думаешь – не возьму?

– Бери.

– Волей не идешь, так силой пойдешь, – грозился жене Василий Чернов.

– Где у тебя сила-то? И какая такая сила, любопытно узнать?

– Увидишь!

– Не боюсь я тебя, Василий.

– Побоишься.

– Ты грозить мне задумал?

– А то смотреть буду на тебя!

– Поди вон, ты пьян!

– А ты спроси, с чего пью?

– С горя, что ли?

– Известно не с радости; надо мной все смеются: у тебя, говорят, жена – гусар; вдовцом соломенным называют. Легко ли мне переносить насмешки?