И кто, опричь самого царя, придворных и приказного дьяка, через руки которого донос прошёл, мог про тот донос знать? Простой вопрос, и ответ на него простой: только доносчик, и боле никто. А только зачем доносчику боярина о своём доносе извещать? Вот этот вопрос уж похитрее будет…

В изощрённом жизненным опытом и науками уме отца Апраксин начала брезжить какая-то смутная догадка — что-то насчёт доносчика, который сам зачем-то предупредил боярина о доносе, и достаточно большого количества книг, собранных в одном месте, до которого тому доносчику было не слишком трудно добраться, — но разглядеть, что там такое брезжит, отец-настоятель не успел: в дверь его кельи вдруг забарабанили, да так сильно и настойчиво, словно в монастыре случился пожар.

Смекнув, что этот ночной «пожар», скорее всего, щеголяет в красном форменном кафтане стрелецкого стременного полка, игумен быстро сгрёб в кучу и спрятал от греха разбросанные по столу бумаги и крикнул стучавшему, чтоб тот вошёл.

В келью просунулась всклокоченная, с выпученными глазами голова одного из иноков. Выражение монашьего лица игумена не удивило, а вот слова, произнесённые им, заставили отца Апраксин изумлённо приподнять мохнатые брови.

— Батюшка, отец Апраксий, скорей! — скороговоркой затараторил инок. — В обители у нас нечистый дух поселился!

— А подойди-ка сюда, сын мой, — маня инока пальцем, ласково позвал игумен.

Монах послушно подошёл и, когда настоятель подался вперёд через стол, сам, не дожидаясь приказания, ибо было ему не впервой, дохнул отцу Апраксию в лицо.

Настоятель слегка поморщился: изо рта у монаха так и разило смрадом гнилых зубов. Впрочем, вином оттуда не пахло, и это было решительно непонятно: ежели не пил, так откуда нечистой силе взяться?

Отец Апраксий встал из-за стола и, направляясь к двери, решительно потребовал разъяснений. Разъяснения были ему немедля даны, и из тех разъяснений настоятель, положа руку на сердце, ничегошеньки не понял.

Рука об руку они пересекли тёмный монастырский двор и вступили в открытую настежь дверь келейного корпуса. Возле двери, что вела в подвал, уже толпилось около десятка кое-как одетых, взъерошенных со сна иноков. При появлении настоятеля они почтительно умолкли, и в наступившей тишине отец Апраксий явственно услышал доносившийся откуда-то, как показалось, из-под земли приглушённый, но леденящий душу и явно нечеловеческий вой. Вой сменился нечленораздельными воплями, исполненными такого ужаса и ярости, что игумен почувствовал, как у него зашевелились волосы, и осенил себя крестным знамением.

Когда по приказу игумена кто-то из братьев неохотно отворил дверь подвала, завывания и вопли стали слышны более явственно. Человеческая глотка просто не могла рождать столь богопротивные звуки; сомнений не осталось: в обитель проник нечестивый дух, и отец Апраксий подозревал, что знает, как сие могло случиться. Нечистого, несомненно, приволок за собой боярин Долгопятый и, по всему видать, как-то его перехитрил, приковав к монастырским стенам сильным чернокнижным заклятьем. И теперь, лишённый свободы передвижения, запертый в подвале ненавистного ему Божьего дома, демон выл и скрежетал зубами от ярости и страха, призывая на помощь все силы ада, дабы те помогли ему вновь обрести свободу. Потому-то боярин и покинул монастырь второпях, до света, украдкой, как тать, что знал: отец Апраксий может с христианским смирением принять всё что угодно, кроме осквернения священной обители.

Окрепшим голосом игумен принялся отдавать распоряжения, необходимые для того, чтоб подготовить всё к обряду изгнания беса. Дикие вопли и сатанинский хохот в подвале то затихали на короткое время, то начинались вновь; это было так страшно, что братия непрерывно крестилась и шептала молитвы, а отец Апраксий, грешным делом, думал, что предпочёл бы такой напасти обстрел из осадных мортир.

Начавшаяся в ту ночь отчитка с перерывами на еду и сон продлилась без малого неделю. Бес попался зело упорный и сильный, и ничем его было не взять — ни молитвами, ни песнопениями, ни ладаном, ни святой водой, коей отец Апраксий собственноручно опрыскал, казалось, каждый камень в монастыре и особенно в монастырских подземельях. Валясь с ног от усталости, игумен бродил по каменным заплесневелым лабиринтам, размахивая кадилом и властным, хотя уже и слегка осипшим голосом повелевая бесу убраться обратно в пекло, из коего он вылез. При нём неотлучно находился брат Варфоломей, добровольно вызвавшийся сопровождать отца Апраксин в этом небезопасном предприятии. Он светил игумену факелом, подавал необходимое и, не проявляя страха, укреплял решимость отца Апраксин своею решимостью. Видно, доблесть, о коей когда-то рассказывал игумену княжич Загорский, осталась с братом Варфоломеем даже тогда, когда его покинула память, и за эти шесть бесконечных дней и ночей отец-настоятель проникся к нему искренним уважением. Он бы, наверное, даже и полюбил брата Варфоломея, кабы не одна задняя мыслишка, что время от времени приходила игумену на ум, отвлекая от важного дела.

На третий день отчитки вопли беса начали мало-помалу слабеть, заставив отца Апраксин воспрянуть духом и с новыми силами приняться за дело, а к исходу шестого стихли окончательно и более не возобновлялись. Едва добредя до своих покоев, игумен без сил повалился на ложе и уснул каменным сном без сновидений, не успев даже снять сапоги, коими пришлось заняться служке.

Через час, однако, отец Апраксий вдруг пробудился, а пробудившись, немедля ощутил полную ясность ума. Все части головоломки встали на свои места, все загадки отгадались сами собой, словно во сне игумен успел коротко переговорить с Господом и получить от него все необходимые разъяснения.

Помолившись, поплескав в лицо студёной водой из рукомойника, натянув сапоги, разгладив бороду и покрывшись клобуком, отец Апраксий нанёс краткий визит в монастырскую библиотеку, после чего вернулся в свои покои и велел служке разыскать и привести к нему брата Варфоломея.

Последний вскоре явился и, остановившись на пороге, первым делом взглянул на высокую стопу пыльных книг, что громоздилась на самом видном месте с краю стола. Игумен, внимательно наблюдавший за его лицом, заметил что-то вроде невесёлой улыбки, на краткий миг искривившей губы монаха.