Шрифт:
Отшатнувшись, Феофан Иоаннович перекрестил беса и воскликнул:
— Изыди, окаянный!
В забывчивости и от испуга крестил он нечистого левой рукой, ибо в правой у него всё ещё был посох, и потому, наверное, чудотворный крест не оказал ожидаемого действия: окаянный бес и не подумал развеяться и сгинуть. Вместо того он вдруг пал боярину в ноги, загремев костями об пол и обдав Феофана Иоанновича скверным, истинно бесовским духом. Рогожный мешок, что был у нечистого в руке, ткнулся в носок боярского сапога. От мешка на выскобленных добела досках оставались какие-то пятна, при свете сальных свечей казавшиеся чёрными, как дёготь.
— Не погуби, кормилец! — сиплым звериным голосом взвыл демон. — Не вели казнить, благодетель ты мой! Уж как я по тебе в чужих краях истосковался! Полонили меня злые вороги, заковали в железа! Оковы те мясо мне до костей проели, слёзы горючие вади в щёках повыжгли! Дозволь к ногам твоим припасть, отец ты мой родной!
С этими словами демон подался вперёд и попытался облобызать сапоги Феофана Иоанновича. Боярин, который ничего не понимал и в глубине души почти не сомневался, что тут не обошлось-таки без дьявольской хитрости и что его сию минуту ухватят за ноги и живьём повлекут прямо в пекло, попятился и что было сил ткнул посохом в костлявое плечо демона.
Демон заскулил, ровно побитый пёс, и по-пёсьи же перекатился с четверенек на спину, задрав поджатые к животу коленки и прикрыв локтями косматую рожу. Однако ж, сколь он ни прикрывался, Феофан Иоаннович сумел разглядеть на носу его — вернее, на том месте, где у людей обыкновенно помещается нос, — засаленную и грязную кожаную нашлёпку. Да и голос демона, признаться, с первого слова показался ему знакомым…
— Чур меня! — крестясь, воскликнул боярин. — Сказывай правду: ты живой аль с того света по мою душу явился? Не то я тебя крестом!
Посох уж был у него в левой руке, десницу же свою боярин, сложив вместе три перста, изготовил для крестного знамения, коим чаял прогнать беса.
— Живой я, батюшка! — заскулил ночной пришелец, лёжа на спине и мелко, торопливо крестясь сам. — Вот тебе святой истинный крест, живой!
«Бес» завозился, вновь вставая на четвереньки, а с четверенек на колени. Смердело от него крепко, истинно как от лежалого покойника, а драная одёжа спереди была густо испачкана чем-то чёрным — пожалуй, что и кровью.
— Живой, стало быть, — раздумчиво повторил Феофан Иоаннович, удобно перехватывая посох двумя руками. Испуг прошёл, уступив место растущему раздражению и злости, кои грозили вскорости перерасти в припадок неистового гнева. — Как же ты, пёс смердящий, осмелился, меня ослушавшись, ко мне же и приползти?!
Тяжёлый боярский посох со свистом рассек воздух. В самый последний миг боярин сдержал почти овладевшую им жажду убийства, и удар пришёлся не в висок, куда поначалу был нацелен, а по шее. Безносый Аким повалился на бок, скуля и охватив грязными ладонями ушибленное место.
— Пёс лживый, криводушный! Предерзкий смерд! Душегуб! Иуда! — тихо, чтоб не разбудить дворню, сквозь зубы приговаривал Феофан Иоаннович, избивая своего бывшего палача посохом и топча сапогами. — Я те побегаю!
— Да не бегал я, батюшка, Христом-Богом клянусь, не бегал! — так же тихо причитал избиваемый палач. — Татарин проклятый меня полонил! Десять лет в чужой неволе томился, насилу убёг! Не гневайся, благодетель! Сделал я, что ты велел! Всё исполнил, как ты наказывал!
Феофан Иоаннович даже задохнулся от такой неслыханной дерзости.
— Ты?! — страшным свистящим шёпотом вскричал он. — Да ты кого обмануть тщишься, смерд?! Что ты исполнил, ежели я Зимина третьего дни своими глазами видал?!
— То третьего дни было, — неожиданно спокойно ответил Аким, подтаскивая поближе принесённый с собою мешок. За мешком по полу тянулась тёмная полоса. — Гляди, боярин, что я тебе принёс! Каков подарочек?
С этими словами он перевернул мешок. Из него выпало и, стукнув об пол, подкатилось к самым ногам боярина нечто, поначалу принятое им за почерневший, гнилой кочан капусты. Приглядевшись, Долгопятый отпрянул: с перепачканного кровью лица смотрели широко открытые мёртвые глаза соседа, Андрея Зимина.
Глава 8
Опустив лицо в ладони, Никита Зимин сидел на лавке в доме деревенского старосты. От рук и одежды так и тянуло горьким запахом гари, тяжким духом пепелища, в кое превратилась прежняя, пусть не шибко богатая да славная, однако, как представлялось ныне, счастливая жизнь дворянского сына Зимина.
За низким оконцем мало-помалу сгущались неторопливые летние сумерки. Оконце было по старинке затянуто бычьим пузырём, отчего проникавший через него свет казался мутным, нечистым, как болотная стоячая водица. По дому тихо, на цыпочках, чтоб не потревожить объятого кручиной молодого барина, передвигались жена и невестка старосты — накрывали на стол к вечере, ждали мужей. Ребятишек, сколь их было, всех выгнали из избы вон — всё едино на дворе тепло, и неча им под ногами путаться да на Никиту Андреича глазеть, палец в рот засунув. Горе у человека, понимать надо.