Девлет-Гирей при расставании дал твёрдое ханское слово не обойти боярина, а заодно и самого Акима, своей милостью. Но Девлет — это ещё не все. Ловя на себе косые взгляды Джанибека, Безносый всё больше уверялся в том, что мурза его живым выпустить не захочет. И перед дядей, ханом Девлет-Гиреем, за то злодейство отвечать ему не придётся: в бою, вишь, всякое случается. Свистнула шальная пуля, махнул стрелец сабелькой, и нет проводника. Кто о нём плакать-то станет? Да то-то, что никто!

А только помирать Безносый не собирался. Ремень, коим кривоногий да раскосый Селим его ежевечерне к себе привязывал, Акима не беспокоил. На этот случай был у него припасён маленький острый ножик, пропущенный крымчаками при обыске. Чиркни им по ремню — и нет ремня, чиркни по жилистой смуглой глотке — нет верного джуры Селима… Но покамест бежать было рано. Вот когда выйдут Джанибековы наездники Воротынскому в тыл да ударят со всего маху в спину, тогда и настанет для побега самое подходящее время. А до того сбежать — всё дело псу под хвост пустить.

Помимо Джанибека, Селима с его ремнём и жёсткой конины, что была уже почти непосильна для его дурных зубов, имелась у Безносого ещё одна докука — Леший, что уж который год занозой торчал где-то в здешних местах, не давая покоя ни боярину, ни шуту. Вот ведь каким боком боярская забава вылезла! Жил себе мужик, никого не трогал, а ныне у всей боярской стражи только и заботы, что ирода этого по лесу ловить. А он то стрелу из кустов пустит, то яму на дороге выкопает, да такую здоровенную, что целый возок туда ухнет и ещё место останется. И когда успевает, и откуда только силы берутся?

Ведя крымчаков потайными, памятными с молодых лет лесными тропами в обход войска князя Воротынского, Аким втайне побаивался невзначай набрести на Лешего. Побаивался, но и хотел: поди, крымчаки — не сытая боярская стража, от них не больно-то уйдёшь. Пустят вдогон тучу стрел, и поминай раба Божьего как звали. Это бы хорошо, да вот закавыка: Леший-то, чай, не дурак на глаза им показываться. И стрелу, ежели что, он первым выпустит, как уже не раз бывало.

Чтоб та стрела не выпала на его долю, Аким, как умел, постарался смешаться с пёстрой толпой крымчаков: обрядился, как они, в полосатый халат, подпоясался кушаком, намотал на бритую голову чалму, а вместо привычной золочёной личины прикрыл вырванные ноздри старой, засаленной кожаной нашлёпкой. Даже не будь Лешего, пришлось бы поступить именно так: не ровён час, заметит кто в голове татарского войска знакомую всей округе золотую птичью личину, после беды не оберёшься. У боярина первым делом спросят: а что это твой шут с татарами якшается? Ты не измену ль замыслил, боярин? И — на кол. А ежели поймают, так и обоих.

До места добрались не так чтоб очень скоро, но и без промедления — словом, в самый раз. Аким загодя решил, что отведёт крымчаков в Марьин овраг, который в лесу, верстах в пяти от монастыря. Сказывали про тот овраг, что в незапамятные времена какая-то деревенская дура по имени Марья забрела туда в поисках пропавшей коровы да сама в том овраге и сгинула — может, в болоте утонула, куда ручеёк впадает, а может, леший её забрал. Понятно, не тот ирод, коего ныне Лешим кличут, а настоящий. И будто бы теперь ещё можно иногда по ночам услышать, как та Марья в овраге свою корову кличет: «Лыска, Лыска!» И чего только смерды от безделья не наплетут!

Когда в здешних краях на большой дороге промышлял, Аким в том овраге сто раз ночевал и никаких потусторонних криков не слышал. Выпи болотные кричали, совы да козодои, а чтоб мёртвые бабы — нет, не приводилось такое услышать. Да и что крымчакам какая-то утопленница? От них, супостатов, и чёрт с рогами без памяти ускачет, а не то что Марья с её коровой. Зато место тихое, потаённое; овраг здоровущий, впору хоть всё Девлетово войско туда впихнуть. И пока вплотную не подойдёшь, войска того не углядишь, имей ты хоть орлиные глаза.

Добрались, стало быть, до оврага, стали табором. Мурза немедля отправил к хану джуру с донесением, как у них то было загодя оговорено: мы-де на месте, готовы дело делать, сигнала твоего ждём.

Селим, едва успев спешиться, немедля ремень свой размотал и Акима к себе привязал — раньше даже, чем коня стреножил. И пошла тут у них обычная морока: Селим коня поить — и Аким коня поить, Селим в кустики по нужде — и Безносый за ним следом… Сказал бы: «как привязанный», так ведь привязанный и есть!

Трапезничать сели. В походе, почитай, двое суток провели, а перед тем, как из лагеря Девлет-Гирея выступить, чуть ли не каждый верховой положил себе под седло по куску сырого лошадиного мяса. Покуда ехали, мясо то задами своими плоскими отбили, конским потом оно насквозь пропиталось, и вышло самое разлюбезное для них, нехристей, лакомство. И чего только люди не едят! Впрочем, когда Селим от своего куска долю отрезал и Акиму предложил, тот отказываться не стал — на каторге, в лесу, в неволе да на галерах и не такое едал. Селим показал, как то лакомство есть надобно, и даже ножик дал попользоваться, потому как без ножа сие кушанье не больно-то и укусишь. А есть его надобно так: зубами ухвати, сколь проглотить чаешь, остальное оттяни и ножиком вострым у самых губ отрежь. Только, ежели у кого нос имеется, за ним следить надо, чтоб ненароком и его не отхватить. Ну, Акиму-то сие не грозило, и мяса того вонючего он наелся до отвала — давился, но глотал, чтоб сил перед завтрашним днём набраться.

Место было и впрямь знатное — тихое, укромное, при воде да при зелёной травке для усталых коней. Даже Джанибеку вроде глянулось. Конечно, воевать тут никакой возможности не было — ежели сверху навалятся, всем карачун придёт, — но воевать в овраге никто и не собирался. А прятаться — в самый раз. Век бы тут просидеть, кабы не кровососы эти проклятущие, комары. Их подле воды всегда тьма-тьмущая, а тут ручей. И ручей бы ещё полбеды, да ниже по течению впадал он в болото, где, по преданию, деревенская дура Марья с коровой своей утопла. Болото было и впрямь топкое и глубоко вдавалось в овраг длинным, ярко-зелёным с редкими просветами чёрной воды языком. От места, где они разбили лагерь, до болота было с полверсты, но комарам это нисколько не мешало: отыскали живое, тёплое и ну жалить! Даже Акиму с его дублёной шкурой несладко пришлось, чего уж про степных жителей говорить! Всю ночь чесались, как псы блохастые, по мордасам себя лупили да ругались чёрными словами.