Танец делался всё необычнее, превращаясь в разнузданное зрелище, и когда тело девушки сотрясала сильная дрожь, она не могла сдержать глухих криков. Эти вопли перешли в хриплый стон, который будоражил меня, буквально разрывая душу. Может быть, этот звук стал порождением женского желания, вопль первозданного сладострастия?

Наконец девушка рухнула наземь и забилась, как будто ей перебили спинной хребет.

Пока несколько мужчин уносили её прочь, тело её продолжала сотрясать дрожь; часто дыша, словно ей не хватало воздуху, она выкрикивала какие-то непонятные слова и вела себя как одержимая...

Когда я приплёлся в свою комнату, на востоке уже занимался новый день. Айза бросилась мне навстречу, испуганно вцепилась в меня.

— Я повсюду тебя искала, — повторила она несколько раз.

После полудня отец прислал мне критского раба Ритсоса, который переходил в мою личную собственность. Ритсос приковылял ко мне: его правая нога оказалась скрюченной, вероятно, после удара мечом. Лицо тоже было изуродовано: от правого уха к губе тянулся глубокий страшный шрам.

Что мне делать с этим калекой, ведь он ни на что уже не годен? Как отцу могло прийти в голову подарить мне такого безобразного раба?

Я недружелюбно уставился на критянина, а он, отступив на шаг, встретил мой взгляд с высокомерным, почти пренебрежительным выражением, как будто именно я ему не понравился.

Келиос, случайно оказавшийся возле меня, бичом подогнал его ко мне.

— Отвечай, собака, — спросил он сурово, — есть у тебя хоть какое-то имя?

— Ритсос, — пробормотал тот.

— Ты был пиратом. Моли Зевса, чтобы твоя жизнь была немного лучше смерти!

— Я только исполнял свой долг. И тебе тоже приходилось выполнять приказы, которые тебе отдают, — бесстрашно защищался раб.

— Ты мучил и убивал, — упрекал его Келиос.

— Это было моей обязанностью, — гордо ответил критянин.

— Все пираты заслуживают смерти, — сказал Келиос, немного смягчившись. — Откуда ты?

— Из Закроса.

— Не знаю такого города, — промолвил Келиос.

— Он расположен на восточном побережье моей страны. В центре Закроса находится дворец царя.

— Почему ты стал пиратом? Если бы ты был на что-нибудь годен, тебе бы нашлось более достойное применение.

Раб промолчал.

— Говори! — приказал Келиос и ткнул его бичом.

— Я был учителем во дворце царя.

— Ты лжёшь, — констатировал Келиос и снова ударил его бичом.

— Я был учителем, — повторил критянин, — я любил одну девушку, которая была собственностью одного высокопоставленного чиновника.

— И что дальше?

— Мойя забеременела, и её господин не простил мне этого. Спустя несколько дней я оказался на корабле.

— И стал пиратом и убийцей, — подытожил Келиос.

— Господин, — покорно вздохнул критянин, — я преподавал живопись, учил разбираться в цветах, говорил о красках, которые мы используем при изготовлении керамики и при росписи стен во дворцах. — Он испытующе посмотрел на меня. — Если мяснику прикажут убить животное, он сделает это не задумываясь. Я люблю птиц и благородные запахи, люблю свет и гармонию цветов. Я учил тому, что знал сам, и это, — он задумался на некоторое время, — сформировало меня. На человека часто накладывает отпечаток то, чем ему приходится заниматься. На мясника — умерщвление животных, на рабов — каменоломня, где они тупо добывают камень, на меня — мечта, потому что искусство всегда остаётся мечтой. Когда Мойя в наказание за свой проступок была на моих глазах растерзана дикими псами, я почувствовал, что во мне что-то произошло. С тех пор я потерял душу, превратился в неодушевлённый предмет, который выполняет всё, что ему прикажут. Да, — он бесстрашно посмотрел на меня, — я делал буквально всё, что мне поручали. Я мучил и убивал, хотел тем самым отомстить за Мойю, которую очень любил.

— Вот ты опять лжёшь: эта история слишком хорошо выдумана, чтобы быть правдивой. Только трус привык прятаться за такими словами. Будь ты настоящий мужчина, ты бы сознался в своих деяниях.

— Пытайте меня, — ответил критянин. — Убейте меня. С тех пор как Мойю, словно дешёвую девку, отдали на съедение собакам, моя жизнь потеряла всякий смысл.

— Пойдём! — сказал я и повёл раба за собой. Мне показалось, что этот опустошённый и разочарованный человек больше, нежели иной священник, способен поведать мне о небе, которое может быть внутри нас, когда мы его ищем.

— Садись! — приказал я, когда ему отвели комнату и он снова предстал передо мной.

— Как выглядят у вас дворцы, где вы молитесь вашим богам? — спросил я.

Ритсос задумался. Получив ответ, я начал догадываться, почему отец выбрал его мне в слуги и, значит, в спутники на всю жизнь.

— Все культуры, за исключением Крита, создали для своих божеств дворцы. В Египте они уже многие сотни лет сложены из громадных камней, в Месопотамии существуют большие, построенные из кирпича дворцы и гигантские зиккураты. Дворцы приняты у жителей Вавилона и Ассирии, у хеттов и многих других народов. Единственный дворец, который существует на моей родине, расположен в Ахарне, к югу от Кносса. Наша вера не признает других дворцов, она незнакома и с крупными культовыми изображениями, рельефами и монументальними изваяниями того или иного божества. Мы тоже почитаем своих богов, но не нуждаемся для этого ни в каких помещениях. Нам достаточно открытого неба, священных рощ, горных вершин, но особенно близки мы к нашим богам в пещерах. Мы любим наши поля и наши стада, печёмся о них, молим о плодородии. Мы живём за счёт земли и за счёт моря, поэтому молимся богине природы — охотнице, повелительнице животных, богине моря, богине земных недр, но в особенности богине плодородия.