Было утро. Марина, совершенно готовая к выходу, подошла к двери номера Камилло и постучала. Камилло, который провел ночь в созерцании – издалека – своей кровати, превратившейся в озеро, вышел в дорожном костюме.

– Пойдем, – сказал он.

Не глядя друг на друга, любовники двинулись вперед с опущенными головами. Впервые они, казалось, пришли к согласованному решению. Но что это было за решение, господи? У обоих были очень мрачные лица, что наводило на плохие предчувствия.

Ах, милые, что-то вы затеваете очень нехорошее!

Они открыли входную дверь в гостиницу. На улице был серый воздух, стлавшийся над белесым морем.

День, наступил день! И будто судорога прошла по сонной земле.

Четвертый и последний день нашего повествования начинается в замке Фиоренцина, который обычно просыпался с первыми лучами солнца. Точнее, первыми просыпались женщины; что же касается хозяина дома, заставить его расстаться с периной стоило немалых трудов. Джорджо Павони был довольно ленив и, чтобы побороть этот ужасный недостаток, поручил своей служанке стараться и поднимать его путем уговоров, поскольку силой это сделать не получалось – учитывая, что он был самым сильным и ловким в доме. Этот страшный человек мог оказать сопротивление и десяти спортсменам. Что уж говорить о двух добрых старушках и девушке, которые, даже призвав на помощь садовника и повара, не могли поднять его с постели. «Он силен, как лев!» – часто восклицали они после своих тщетных попыток. Именно поэтому бодрый старик и дал поручение служанке прибегать к уговорам всякий раз, когда оказывалось необходимым вставать рано. В этих случаях – именно такова была воля хозяина дома – старушка должна была уговорить его покинуть постель, восхваляя красоты природы и свежесть утреннего часа и перечисляя преимущества активной жизни. За эти незначительные услуги старуха не получала никакого дополнительного вознаграждения; зато Павони велел ей обращаться к нему на «ты» при оказании этих услуг; это было, разумеется, риторическое «ты»; ему казалось, что подобное прямое обращение придает б'oльшую поэтическую силу ее увещеваниям, а кроме того – создает иллюзию присутствия обольстительной сирены. Заметим, что это тыканье хозяину дома, перед которым служанка испытывала нечто вроде благоговейного ужаса, было весьма мучительным для почтительной старушки; тем не менее, она исполняла возложенную на нее обязанность со всевозможным рвением и старанием.

Согласно приказу Павони, который мог уступить во всем, но только не в строжайшем соблюдении распоряжений относительно вставания, она должна была в указанный час тихо приблизиться к алькову и, просунув сквозь занавеси свою морщинистую нерешительную рожицу с острым торчащим подбородком, сказать:

– Восстань, уж день настал! Солнце воссияло над горизонтом, машина мироздания пришла в движение, и мир готовится к добрым делам. Ты слышишь? Птицы поют на ветвях старого дерева в благоухающем смолистом саду. И рыбы во глубине вод снуют, восстав от сна (это «снуют, восстав от сна» было слишком трудным пассажем для мужественной старушки, которая всегда в этом месте спотыкалась). Восстань и ты! Селяне идут в поле и поют радостные гимны! Один ты спишь. Один ты дрыхнешь в постели, в то время как солнце светит в твое окно и призывает тебя на волю, к жизни, к радости, к любви!

Такие слова должна была говорить старушка, за исключением некоторых мелких вариантов, обусловленных временем года или погодными условиями. Так, иногда, поглядев в окно, она видоизменяла «призыв к восстанию» (как называли в замке эту речь) следующим образом:

– Восстань, уж день настал! Льет как из ведра. На улицах сплошные лужи. Дует ветер. Торговцы идут на работу под зонтиками, ругаясь как извозчики. Один ты спишь, один ты дрыхнешь, в то время как дождь стучит в твои окна… – И т. д. и т. п.

Обычно, понемногу убаюканный словами, ласкавшими слух, как сладкая музыка, Джорджо Павони открывал сначала один глаз, потом другой, улыбался новому дню и вскакивал с криком:

– К добрым делам!

Иногда он медлил, и тогда служанка, которая, как мы видели, не была лишена известной находчивости, старалась выманить его из постели лживой лестью, однако, соблюдая почтительность; она проявляла недюжинную изобретательность, чтобы принудить хозяина покинуть мягкое ложе. Но в этих импровизациях у старухи нередко невольно проскальзывало «вы». Так, она могла шепнуть на ухо Павони:

– Вставайте, командор, пора к делам любви!

И прочую заскорузлую литературную дребедень, плод тайного ознакомления доброй старушки с книгами и плохого их усвоения.

В то утро, пока Павони блаженно храпел в постели, садовник, повар и гувернантка Изабеллы, собравшись под дверью комнаты, изо всех сил пытались втолкнуть внутрь упирающуюся Лючию – так звали служанку – и говорили ей при этом:

– Давай, ну же, чего упрямишься.

Эта сцена повторялась все время, поскольку для бедной Лючии – как она сама признавалась – идти будить хозяина было все равно что для поросенка – идти на бойню.

– Давай быстрее, – говорили ей прочие слуги. – Хозяина ждут эти господа в гостиной.

В самом деле, причиной побудки был ранний визит: в гостиной ожидали двое, которые спрашивали господина Павони.

Наконец, вследствие более мощного, нежели предыдущие, толчка, храбрая старушка влетела в комнату и, помолившись, чтобы все образовалось, приблизилась к кровати:

– Восстань! – шепнула она, просунув в драпировку свой длинный подбородок и морщинистое лицо. Посмотрела в окно и продолжила: – На дворе туман…

– Тьфу! – пробормотал Павони во сне.

Служанка – как того требовали распоряжения – не отстала.

– Ты слышишь, – сказала она, – как птички на ветвях…

– Пошла к черту!

Служанка с явным нежеланием приблизилась к опасному месту:

– И рыбы во глубине вод суют, задрав… сосут, взяв… несут, достав… – В конце концов старуха повернулась к алькову спиной и убежала с криком: – Черт бы побрал этих рыб!

Джорджо Павони, высунув растрепанную голову из-за занавеси, орал в бешенстве: