Лиза никогда не говорила о своей любви, и была ее любовь тиха и неназойлива.

— Сколько ты будешь сидеть дома и таскаться по памятникам? — говорила Клавдия Афанасьевна. — Неужели он не понимает, что ты — молодая женщина и не обязана вести жизнь отшельницы?

Лиза просила денег на платье, на перчатки, на шляпы, на новые пальто, на обувь от Захо, на белье от Мюра и Мерелиза, на кружева, на духи, на ленты и шпильки. То она просила вдруг подарить понравившуюся ей брошь с изумрудами, то кольцо с бериллом. Василий Лаврентьевич отказывал. Но Лиза не сердилась. Она занимала деньги у сестер, и Вяткину приходилось расплачиваться.

Он просто не мог понять, зачем столько нарядов? Его мать шила себе в год одно ситцевое платье, кожух свой носила без смены лет двадцать, сапоги с мужа переходили ей. Только и было расходов, что на головные платки. Платков казацкая жена в год изнашивала, как говорили, «трое».

Сам Василий Лаврентьевич все еще обходился сюртуком, выданным ему Учительской семинарией в год окончания курса, форменной чиновничьей тужуркой, зимой носил суконную куртку, сам шил себе выворотные добротные сапоги, подбитые подковами, голову его венчала фуражка с кокардой.

А Елизавета Афанасьевна становилась заметной фигурой в Самарканде. Она вытащила свои старые учебники и усердно зубрила французский и английский, выписала журналы. Оказывается, Лиза любила стихи и очень недурно читала Надсона и Мирру Лохвицкую — своих любимых авторов.

Василий Лаврентьевич не всегда был так расчетлив, и если бы Елизавета Афанасьевна знала, до какой степени нерасчетлив! Он, не торгуясь, покупал книги, старые восточные рукописи, пачки документов, антикварные таблички, написанные знаменитыми каллиграфами Самарканда, Бухары и Герата. Свитки вакуфных грамот, с печатями царей и правителей, прославленных громкими историческими делами, аккуратно складывались на самодельных некрашеных стеллажах. Он покупал листами полустершиеся, выцветшие миниатюры кисти Ага-Мирека и Бехзада. Пачками у него лежали казийские архивы давно забытых кушбеги отошедших династий. Документы Худоярхана, жалованные грамоты бухарских эмиров, иршады прославленных шейхов Джуйбари и Матыриди, перевязанные шелковыми тесемками страницы старинных книг Индии, Ирана, Афганистана.

Все это стоило больших денег, все было бесценным для истории Туркестана, его этнографии, религии. Имя Вяткина уже было хорошо известно востоковедам Петербурга и Москвы; даже за рубежом знали собрания его рукописей по суфизму [5] и мюридизму [6] , по истории ислама и мусульманству.

Не имея других доходов, кроме скудного жалования, Вяткин все же ухитрялся покупать редкости, которые ему попадались на глаза. Приходилось экономить на туалетах жены, обстановке дома и личных удобствах. Стоило ему узнать, что где-то у кого-то есть редкий интересный документ, миниатюра или рукопись, Василий Лаврентьевич буквально заболевал. Мысль заполучить раритет не оставляла его ни днем ни ночью, он готов был мчаться на край света, чтобы добыть желаемое.

Как-то утром Вяткин уложил в пестрый платок пучок бело-розовой редиски, два огурчика, горстку клубники в листьях, несколько гиацинтов, алую розу, страницу из рукописи Ходжи Хафиза, написанную лет триста тому назад, и двинулся пешком проведать Абу-Саида Магзума.

Абу-Саид Магзум болел каждую весну и каждую осень. Вызванный Вяткиным доктор Ильинский нашел у него чахотку и посоветовал выехать в горы и полечиться кумысом. Но больной не хотел оставить свою семью и отказывался выехать из Самарканда.

Подарок Василия Лаврентьевича был принят с восторгом.

— Я это вырастил сам, — с гордостью сообщил Вяткин.

— Это прекрасно! — воскликнул Абу-Саид. — Человеческий труд во сто крат прекраснее всех его прославлений.

— Жаль, что мой сын болен, — сказал Абду-Каюм Магзум, — он ведь тоже большой любитель выращивать розы. Но бог не дал ему здоровья. Вот был от вас русский доктор, велел пить кумыс. Абу-Саид же от одного запаха кумыса и вида турсука приходит в ужас.

— Ничего, мы его уговорим, — ответил Вяткин.

— Я был бы вам премного благодарен, — поклонился отец, — я пойду по делам, а друзья пусть поведают друг другу свои сокровенные мысли. — Он вновь поклонился, надел кавуши и ушел.

У Абу-Саида Магзума лицо воспалилось от жара, на щеках цвели розы нездорового румянца, губы потрескались от высокой температуры, глаза пылали, как уголья в горящем сандале у его ног. Он лежал под теплым одеялом и вздрагивал от озноба. Глухой влажный кашель рвал его легкие, он тяжело дышал и глотал — по совету доктора Ильинского — кусочки наколотого в пиале льда.

Откинулся на подушки, но ему не лежалось, он был в возбуждении и горячо говорил:

— Как прекрасна жизнь, Василь-ака! Кажется, дай мне сто жизней, я не смогу до конца насладиться красотою мира.

— Вот именно поэтому-то и следует пренебречь какими-то там капризами и надо лечиться, надо ехать в горы и пить кумыс, если это принесет исцеление.

— Ах, Василь! Хорошо отцу говорить «ехать», «ехать». А где взять денег? Ведь и лечение у доктора, и поездка в горы, и пребывание в горах, и одежда для высоких гор — все стоит денег. А я не работаю уже около полугода. Я не смог выполнить заказ для Веселовского и Тизенгаузена, потому и не получил ничего, задержал присланную мне для переписки из Афганистана «Историю Гатыфи», я не смог скопировать для Бартольда всех надписей, а… да что там говорить! Отец тоже ничем не в силах помочь, кроме советов. У него у самого семья. А заработки мударриса — только жалованье. Это не мулла, совершающий требы…