Шрифт:
Художник прислушивается к шелесту веток по крыше, к шуму дождя. Читает очередную страницу, делает отметку для Василия Лаврентьевича:
«На склоне горы Бара-и-Кух (Тахт-и-Сулаймон), между садами и городом, есть мечеть, называемая мечетью Джауза. С горы течет большой ручей. Несколько ниже внешнего двора мечети — площадь, поросшая трилистником, полная тени и приятности… В последний год жизни Омара Мирзы на этой горе нашли камень с белыми и красными прожилками (видимо, сердолик)… В области Ферганы нет города, равного Ошу по приятности и чистоте воздуха».
За этим занятием и застал его Вяткин. Вымокший под дождем, с комьями глины на грубых сапогах, но довольный, пришел он проведать Абу-Саида.
— Кажется, отыскал фундамент бабуровой худжры, — объявил он. — Теперь на Тахт-и-Сулаймон нетрудно будет отыскать и другие постройки. — Он сообщил, между прочим, что вчера явился со своей арбою Эсамкул и готов везти их в Гульчу. Как себя чувствует Абу-Саид Магзум? Какая температура? Что говорит уважаемый доктор Лебедев?
— Доктор Лебедев говорит, что ему вчера посчастливилось купить монету времен Александра Зулькарнайна. Видимо, ее привезли с Алая.
На следующий день Василий Лаврентьевич и Абу-Саид Магзум уехали в Гульчу. По дороге к ним присоединился Арендаренко.
Говорят, родившийся в рубашке бывает счастливым. Но Георгий Алексеевич Арендаренко, вопреки ожиданиям своей матери, счастливым не был и не был даже просто удачливым. Ему вредила связь с двоюродными братьями Ханыковыми, к которым Георгий Алексеевич с самого детства питал приверженность. Один из Ханыковых, друг Чернышевского, участник кружка Буташевича-Петрашевского, умер в Орской крепости. Второй — автор многих географических и естественно-исторических работ, умер, когда Георгий Алексеевич достиг юношеского возраста. Третий из братьев Ханыковых, Николай Владимирович, востоковед и историограф, специалист по странам Азии и Ближнего Востока, жил в Париже и не хотел возвращаться в Россию. Таких, как он, приравнивали к политическим эмигрантам, и всякое влияние их на умы подданных Российской империи рассматривалось как растлевающее и пагубное.
Когда Георгий Алексеевич стал взрослым, уже сошли в могилу Буташевич-Петрашевский и все его приверженцы, томился в тюрьме Чернышевский. Здесь, на дальней окраине России, куда ссылали политических преступников, Георгий Алексеевич жил добровольно. При этом он держался несколько фрондерски, бравируя знакомствами и дружбой с изгнанниками России — ссыльными, крамольными людьми.
Медленно, ох, медленно продвигался по службе Георгий Алексеевич! Приходилось прилагать много ума и знаний, такта и терпения, чтобы оградить от врагов внутренних и внешних далекий край.
Вот и теперь Георгий Алексеевич ехал в экспедицию, которая предполагала исследовать дело о зарвавшихся сыновьях так называемой Алайской царицы — Курбанджан Датхо, обитавших на Алае.
Ехали в большом обществе. Накануне отъезда Вяткин выбрался, наконец, посмотреть место своей прежней работы — русско-туземную школу. Его встретили как родного, повели по классам, представили ему новых, наиболее отличившихся учеников, новых учителей. В одном из старших классов ему показали красавца-мальчика и назвали внуком Алайской царицы — Датхо. Мальчика звали Джемшидбек.
Джемшидбек превосходно владел восточными языками и недурно знал русский. Ему, как никому другому из всей семьи, передались по наследству миловидность и очарование Курбанджан Датхо, а также ее склонность к словесным искусствам: всем была известна способность ее произносить красивые речи, полные ума и дипломатических оборотов. Джемшид тоже любил литературу и собирал киргизские сказания, предания о героях своего народа, эпические поэмы, песни, поговорки. Для своих четырнадцати лет он был смышлен, развит и начитан.
К Абу-Саиду он с первой же встречи почувствовал неизъяснимую нежность. Он просил показать ему все калямы и сияхдоны — чернильницы, вернее, тушечницы. Он тихонько шептал знаменитому катыбу, что его бабка Курбанджан большая ценительница и почитательница искусств, что в ее ставке постоянно трудятся резчики по дереву, мастерицы делать узорные кошмы, ткать ковры и тесьмы, вышивать бархатными аппликациями по белому войлоку, и вообще там, за гребнями высоких гор, — удивительный край, полный свободы, песен, тонких знатоков национального киргизского творчества.
И вот в покойной и удобной коляске полковника Арендаренко едут Абу-Саид Магзум, Джемшид и ординарец полковника, который с превеликой бережностью везет на коленях физические инструменты для метеорологов поста Иркештам: ящик с нежными анероидами, высотомерами, термометрами, компасами — словом, со всем имуществом, назначение которого не каждому ясно, но уважение к которому у простого человека безгранично. Впереди коляски, на добрых лошадях, — Вяткин, Арендаренко и пятеро таможенников.
Дорога довольно широка и благоустроена. Мосты прочные, снабжены добрыми въездами, карнизы на скалах — овринги — укреплены толстыми балками, над осыпающимися участками пути сооружены дощатые козырьки. Снег уже стаял, по обочинам цветут крокусы; сизые ковры дымянок устилают склоны придорожных откосов. Но вода в реках еще не спала, с гор низвергаются мутные ручьи. Термометр в ящике у ординарца показывает двенадцать градусов.