— Что это за документы и где их можно посмотреть?

— В том-то и дело, что Акрам Палван недавно умер и никто из его родственников о документах ничего сказать не может. Смотрели собрания Акрама Палвана пристав Сибзарской части Ташкента, где жил антикварий, и казий Мухитдин-ходжа. Но ни пристав, ни Мухитдин-ходжа указанных документов не обнаружили. Бумаги исчезли. Хотелось бы знать, не при участии ли читральских феодалов?

— Что же требуется от меня?

— Сегодня тимуриды посетят мавзолей Гур-Эмир. Надо будет, само собою, объяснить им, где и кто из их предков похоронен. Мы уже послали хорошенько все прибрать и приготовить к их приему в усыпальнице. Во время экскурсии хорошо было бы выяснить, не удалось ли заполучить тимуридам земельные документы и не собираются ли они предъявить эти, как они их называют, вакуфы нашему генерал-губернатору, что было бы очень нежелательно для нас.

— Я понял вас, — кивнул Вяткин. Арендаренко взял его под руку и ввел в зал, где полным ходом шло чаепитие.

Здесь стоял невообразимый шум. Главный тимурид делил угощение и требовал, чтобы маленькие принцы высыпали из карманов и поясных платков припрятанные сахар и карамели. Перед тимуридом на столе тоже лежала горка печенья, куски нарезанных пирогов и кексов, плитки шоколада и пирожные, словом, все, что он из угощенья успел выбрать для себя. Принцы скандалили, не отдавая схваченное, тучные советники совестили и уговаривали их отдать старшему тимуриду хоть часть спрятанного, седовласые старцы стучали кулаками по тарелкам и клялись бородой, что никогда не видывали такого неприличия.

Появление чиновников прекратило дележ. Дело пошло быстрее, все, что увязали тимуриды в поясные платки, каждый понес в экипаж.

По дороге в Гур-Эмир принцы сосали леденцы, пачкали халаты сахарной пудрой и кремом, шалили и весело переговаривались. Только старший из них, Мухаммед Фарадж, хранил молчание и сквозь ресницы смотрел на осеннее небо, ожидая встречи с тенями своих предков.

Василий Лаврентьевич прислушался к болтовне принцев.

— Если бы я хотел, — сказал тот, что постарше, с рябым широким лицом, — я мог бы остаться в Самарканде и сделаться содержателем бань. — Он победоносно улыбнулся, отчего его узкие глаза потонули в припухлостях век. — У меня имеются васика и фирман на владение банями Мирзы. Понятно вам?

Второй принц, с розовым, словно ошпаренным, лицом, рассеченным шрамами, с недоверием поглядел на рябого:

— Подделка. Откуда у тебя могут быть фирманы Мирзы Улугбека?

— Пхе! Подделка! Самые настоящие, с печатями Мирзы Мираншаха, они достались мне по наследству. И вообще у меня скуплено много бумаг, и если бы я умел их прочитать…

— Все равно! Все вранье, не верю! — вскричал розовый тимурид. — Может, у тебя есть фирман на владение цирюльней или…

— На владение ретирадной во дворе его тестя! Вот и все его наследство, — вмешался третий тимурид, смуглый, индусского вида молодой человек в зеленом тюрбане. Все захохотали, рябой уцепился было за рукоять кинжала, но его схватили за руку, он опомнился, гнев погас.

Показался ребристый купол усыпальницы. Здесь все веселье и оживление с тимуридов словно рукою сняло. Посерьезнели лица, опустились веки, увяли улыбки. Старший спешился, встал на колени, воздел руки, сотворил молитву. По щекам его текли слезы, послышались всхлипывания. Момент был патетический, Арендаренко воспользовался им и исчез, предоставив Вяткину действовать самостоятельно.

Но о документах, пропавших в Ташкенте, на сей раз ничего не удалось узнать, тимуриды, при всей их вздорности, оказались людьми себе на уме.

Маленькая улица Заргарон, уютная и зеленая, начиналась у подножия северо-восточного минарета медресе Улугбека и оканчивалась на берегу чистого и глубокого ручья Навадон. Ручей брал начало в тополевых и инжирных садах Рухабада, возле мавзолея Гур-Эмир, выходил на большие улицы и, напоив сады и виноградники у Дахбидской дороги, сливался с Оби-Машад — таким же прозрачным родниковым потоком, омывающим подножие холмов Афрасиаба.

С утра до вечера на улице Заргарон слышался звон бронзовых молоточков, ковавших серебро, шелест ножниц, вырезавших металлические ажуры украшений, пение раздуваемых мехов у крохотных ювелирных горнов, в которых плавились цветные эмали для финифти и крепления драгоценных камней в украшениях. Мелодии квартала сливались с голосами птиц в маджнунталах — ивах, склонившихся над водою Навадона.

Квартирный хозяин Вяткина, каллиграф и собиратель древностей — Абу-Саид Магзум пригласил его вместе отужинать. Василий Лаврентьевич переоделся, влез в свой, ставший таким привычным, бекасабный халат, кавуши и отправился к Абу-Саиду.

Абу-Саид Магзум, как и Вяткин, был совсем еще молодым человеком. Сын Абду-Каюма Магзума — мударриса из медресе Шейбани-хана, потомка известного на Востоке историка и автора книги «Самария» — Абу-Тахира Ходжи, носившего в ишанстве имя Абу-Саида, получил свое имя в честь достославного предка.

Мальчику дали образование и воспитание, достойное имени. Из Абу-Саида вырос замечательный художник-каллиграф, катыб; его каламу принадлежали целые коллекции кытъа — табличек с мусульманскими изречениями, ими украшали самые красивые михманханы [2] Туркестана; из-под его же калама вышли сотни надписей, скопированных со зданий и памятников Самарканда, выполненных по заказам музеев России, Берлина и Лондона.

В серебряном ряду Заргарон, возле Регистанского базара, располагалась его крохотная лавка-мастерская. Здесь, на тщательно оструганном полу, ученик Абу-Саида Магзума разглаживал агатовым лощилом склеенные из нескольких листов плотной писчей бумаги длинные полосы. Сам Абу-Саид сидел на темном текинском коврике и тростниковым пером — каламом с широким срезом тушью и замешанными на меду красками писал кытъа и эпиграфические тексты.