Вот и этот владелец звездной печати, как видно, возносил свои молитвы высоким звездам, томился, возжигая цветные свечи, и, глядя на поднимающийся к небу фимиам, уносился мыслями в недоступную даль.

«Что за знаки внутри круга? — думал Вяткин. — Ни один из известных науке алфавитов не содержит таких букв. Что тут написано, имя мастера, посвящение, имя бога, пожелание?» На блюдах и чашах с Афрасиаба не раз приходилось читать арабские надписи: «почтение, благословение, благородство и возвышение владельцу сего», чаще же всего арабское слово «альюмн» — значит «будь благополучен». Но здесь? Что написано здесь? Словно некое колдовство таилось в находке.

Для того, чтобы несколько сократить свой путь, Вяткин двинулся по откосу на самый высокий из холмов и, взойдя на вершину, едва не вскрикнул: на северном склоне, примостившись на тщедушном складном стуле, сидел небольшого роста худенький человек, явно не местный. Темный старомодный из волосяной ткани пиджак мешковато свисал с его узких плеч. Голову венчала старая соломенная шляпа канотье с твердыми полями и плоской тульей.

Поодаль, возле камня, возился второй, которого Василий Лаврентьевич сразу не мог рассмотреть. Вяткин приподнял форменную фуражку и поклонился. Сидевший вскочил, заковылял, прихрамывая и косолапя, к Вяткину, улыбнулся глазами, картавя, позвал своего спутника:

— Самуил Мартынович, вы только посмотрите, кого нам бог послал! Ведь вы — господин Вяткин, не так ли? Да где же нам и было всего вернее встретиться!..

Бартольд и Дудин приехали вчера поздно вечером и по ночному времени беспокоить людей сочли неудобным. А сегодня — день неприсутственный. Они и решили отправиться прямо сюда, на Афрасиаб, полагая, что с пользой проведут здесь этот день.

— Я готов быть вам полезным, — обрадовался Вяткин. — Быть может, вы хотели бы получить некоторые разъяснения? У меня, кстати, с собою схематический план городища, и я пытаюсь заново проследить и нанести на этот чертеж контуры древних стен.

Дудин, в противоположность Бартольду, был красив, молод, широк в плечах, статен. Но печать угрюмости на лице, неулыбчивость, даже нелюдимость настораживали собеседника и проводили черту между ним и незнакомым человеком. Вяткину, который и сам-то, в силу своей самоуглубленности, не отличался излишней общительностью, Дудин понравился сразу.

Василий Лаврентьевич медленно вел по Афрасиабу своих богом посланных гостей; где находил нужным, неназойливо и сдержанно давал объяснения. Но вскоре он понял, что это — необычная экскурсия. Экскурсант его, Василий Владимирович Бартольд, словно бывал здесь до этого много раз. А уж об истории городища знал столько, что Василий Лаврентьевич диву давался и признавал в глубине души, что магистрант Петербургского университета знает во сто крат больше него, столько труда и сил потратившего на собирание отрывочных сведений и справок. Вяткин не успевал записывать ссылки на исторические источники, которые Бартольд цитировал с поразительной легкостью.

А тот шел, переваливаясь в узконосых городских ботинках, и прерывисто, со свистом, дышал.

К концу дня, подкрепившись у ручья, они двинулись к городу вдоль Оби-Машад. Здесь-то все и случилось. Бартольд подвернул ногу, застонал и опустился на землю. Идти он не мог. Опускались стремительные самаркандские сумерки, а боль в ноге расходилась все больше и больше; ждать, что это пройдет, было бесполезно. Болели уже бедро и голень… Тогда Василий Лаврентьевич и Дудин сплели руки, усадили Бартольда и осторожно понесли.

Сколько времени длилось это возвращение — никто из них, пожалуй, не смог бы сказать, для всех оно было одинаково мучительно и трудно. Но шли они долго, Бартольд временами терял сознание, а они все шли и шли, сжимая друг другу взмокшие руки, напряженные и до предела усталые.

На аптечных часах время подходило уже к одиннадцати, когда они оказались в городе и опустили Василия Владимировича на скамейку старогородской аптеки Айстеттена. Из-за прилавка вышла к больному девушка-фармацевт в белом халатике. В свете керосиновых ламп в витрине аптеки ярко и празднично сверкали сосуды с химикалиями — зеленые, фиолетовые, желтые. На каждом таком шаре надпись — «Аптека Д. Айстеттена». Девушка наклонилась к больному и потрогала пульс; Бартольд открыл глаза, повел взглядом, тихонько застонал.

— Это у меня бывает, — слабо пошевелил он губами, — повторный вывих. Врача бы, хирурга.

— Сейчас! — девушка подошла к телефону и крутнула черную ручку массивного аппарата.

— Центральная станция? — попросила она неожиданно властным контральто. — Барышня, прошу вас квартиру доктора Ильинского.

Поговорив с врачом, девица повесила трубку и пошла за стойку. Вскоре у подъезда аптеки остановилась коляска доктора. Молодой блондин, доктор Ильинский, снисходительно выслушал фармацевтку и попросил перенести больного в экипаж. Дудин и Вяткин опустили Бартольда на кожаные подушки коляски, Дудин примостился рядом, Ильинский сел на скамейку спиной к кучеру, и коляска умчалась. Они уехали в гостиницу «Ориенталь», где остановились Бартольд и Дудин.

Повинуясь внутреннему голосу, Василий Лаврентьевич вернулся в аптеку. За прилавком стояла все та же красивая смуглая девушка с пышными волосами. Кружевное жабо изящно выбивалось из-под белого накрахмаленного халата; черные глаза на почти безбровом лице строго, но как-то по-детски, смотрели на Вяткина. Лиза?

— Это вы, Елизавета Афанасьевна? — изменившимся голосом спросил Вяткин.

— Наконец-таки признали. Да. Я. Это я, из-за которой вы перестали ходить к Кириллу Ивановичу.

— То есть как же это перестал ходить?