Доктор разговаривал, а Василий Лаврентьевич чистил жесткой щеткой заржавленные доспехи древнего рыцаря, щипчиками исправлял звенья цепочек, наждачной шкуркой протирал инкрустации, мурлыкая себе под нос свой казацкий мотивчик:

На столе лежали страницы готовящейся книжки «Архитектурные памятники Самарканда». Раскрытая страница содержала описание мечети Биби-Ханым. Она показалась Сергею Христофоровичу очень интересной, и он все косил на нее глаза и даже успел прочесть, пока разговаривал, несколько верхних строк. Почерк угловатый, но легко читается:

Доктор посмотрел на рафинированную, прямо-таки эстетскую рукопись и перевел глаза на ее автора. Василий Лаврентьевич сидел в грубых самодельных сапогах, в вылинявшей на солнце гимнастерке, много лет ношенной чиновничьей тужурке, до самых глаз заросший бородой, весь в волосах — не очень-то красивых, не особенно-то холеных. И только громадные агатовые с живым огнем глаза его были выразительны и красивы. Красив был и светлый высокий лоб.

Без стука вбежала Лиза. Кое-как накинутый на голову пуховый платок ее сбился:

— Зор-Мухаммеда убили!

— Как убили? Кто? Откуда ты взяла? Да ты сядь, сядь.

Но Елизавета Афанасьевна не могла сидеть.

— Ночью это случилось, на рассвете, возле обсерватории.

— Надо ехать! — схватился Вяткин. — Уж вы извините, Сергей Христофорович. В другой раз мы продолжим нашу интересную беседу.

— Вместе поедем, Василий Лаврентьевич, я ведь в коляске.

— Ты, Лизанька, тут с Костей побудь, а то у нас никогошеньки в музее не остается. Вот беда, вот беда…

Они сели в коляску доктора — роскошную, лаковую, обитую внутри серым сукном и затянутую чехлами — и поехали к обсерватории.

Проезжая мимо мечети Биби-Ханым, у подножия которой кипел базар, Сергей Христофорович посмотрел на минареты:

— Я прочел первые строчки вашей поэмы о мечети, — сказал он, — иначе это не назовешь, как поэмой. Надо уметь увидеть. И надо найти слова, чтобы сказать об этом. Вы поэт, Василий Лаврентьевич, и я люблю вас за это.

— То, что я пишу, получит весьма прозаическое применение. У нас в городе бывает столько гостей, что сам я уже не в состоянии всем показать его достопримечательности. Вот, по рекомендации генерала Одишелидзе, я и решил написать такую книжечку. Поймаю его на слове: пусть-ка он ее издаст!

Говорит Василий Лаврентьевич, а в голове все эта проклятая песня: пророческая какая-то, зловещая.

Коляска заскользила вниз, к Сиабу. Копыта лошадей зацокали по настилу деревянного моста, пронеслись мимо рисорушки, мимо гранатовых садиков и первых домов кишлака и остановились возле резной распахнутой настежь калитки.

Мужская половина двора полна народа, в андеруне [12] на корточках сидят соседи, под айваном приткнулся на холодной курпаче Таш-Ходжа. Навстречу Вяткину, среди расступающихся людей, идет Рустамкул Тегермонташ. На лице его — следы слез, он прикрыл глаза рукавом белой рубахи и прислонился к столбу айвана.

— Где Зор-Мухаммед?

— Там над ним мулла-имам читает. — Рустамкул показал на открытую дверь.

— Это доктор. Он посмотрит Зор-Мухаммеда.

Их ввели в михманхану. Люди толпились в дверях, у окон, каждый старался заглянуть сюда. Василий Лаврентьевич всех попросил уйти и раскрыть окна. Рустамкул без церемоний выгнал соседей и прикрыл дверь.

На запятнанной кровью постели лежал Зор-Мухаммед. Из-под его спины тихонько сочилась кровь.

Сергей Христофорович открыл свой ящик и, перевернув мальчика на живот, обнаружил у него под лопаткой ножевую рану. Пониже — еще одну, две, три. Дыхание в теле мальчика было еле заметно, но жизнь еще теплилась в нем.

— Так, — нахмурился доктор, — я мог бы взять его в мою больницу. Может быть, он остался бы жив. Но у меня больница — женская. В одну палату с дамами его не положишь. А отдельная палата обойдется дорого.

— Я заплачу, — сурово сказал Вяткин. — Не беспокойтесь!

Василий Лаврентьевич быстро выломал два тонких тополька у арыка и, прикрыв их саваном, уже приготовленным для Зор-Мухаммеда, уложил его на носилки, завернув в теплое одеяло. За один конец носилок взялся Рустамкул, за другой — сам Василий Лаврентьевич, двое соседей пошли для смены. У ворот Таш-Ходжа выпроваживал муллу-имама, услуги которого оказались преждевременными.

— Но я же читал над ним! — возмущался мулла.

— Над живым молитва недействительна, ибо живая душа не годна ни для рая, ни для ада, — отвечал находчивый старик, запирая за собою калитку и догоняя носилки с внуком.