И вот — успех! Это Василий Лаврентьевич не без удовольствия называл судьбою. Те же Ростиславов, Идаров! Не они ли указывали на наличие в окрестностях урочища Нахши-Джехан большого количества битого кирпича и раскрошенных изразцов, наконец, само название холма, бытовавшее среди местного населения, Тали-Расад, то есть Подножие обсерватории! Неужели это не подсказывает, что именно тут? А открытие сделал все-таки Василий Лаврентьевич, сын казака, солдата, мужика. Но Елене этого не понять. Она — женщина…

Занималось раннее утро хмурого, но еще теплого бабьего лета. Пока погода стояла сухая, Елена Александровна любила проводить в седле эти ранние часы, когда город еще спал, а сады и поля уже славили день.

Вскочив в седло, она миновала еще пышный цветник возле дома, проехала по двору своего завода с горами приготовленных для сушки дынь, мешками сушеного урюка и навесами, под которыми у незатухающих печей день и ночь шла серная обработка винограда для кишмиша.

Мельком взглянув на хозяйство, Елена Александровна объехала с десяток арб с фруктами, выстроившихся у ворот завода, подняла в рысь кобылу и вынеслась на пыльную загородную дорогу, пролегшую по берегу Сиаба. Здесь она придержала Шеллу и поехала шагом, жадно вдыхая влажный утренний воздух с растворенными запахами мокрой листвы, прозрачной, уже по-осеннему холодной воды и пыльной дороги, которая только в Туркестане пахнет совсем по-особенному: весною — пронзительно и сладковато свежей травой и цветами обочин, летом — песком и зноем, зимою — саманом и снегом, дымком кизяка; осенью дорога благоухала мокрой лессовой пылью, спелой джидой тугаев и горькой корой тополей, срубленных в прибрежных рощах Сиаба.

И казалось, именно эта осенняя горечь, разлитая в воздухе, тревожила мысли, будоражила душу.

«Всю жизнь мне твердят, — думала Елена Александровна, — что надо жить, как все люди. Любить только мужа, заботиться только о своей семье, думать только о нарядах, читать исключительно любовные романы и Евангелие, дружить только с дамами своего круга…»

Но люди — разные! И не все могут уложиться в рамки общепринятой нормы. Есть натуры, которым в этих рамках всего слишком много, а есть и такие, — вот как она сама, — которым нужно больше того, что доверху заполняет жизнь обычной женщины. Романы она бросила читать в двадцать лет, сразу же после того, как рассталась с уехавшим на войну женихом и первым мужем.

Жизнь была ярче вымышленных книг о любви, соблазнительней, чем чувственная пригожесть и молодечество безграмотного лоботряса. И убедилась Елена Александровна, что никакая она не грешница, не блудница, не разлучница, не соблазнительница; закинула на книжную полку Евангелие и принялась читать, по совету престарелого поклонника и покровителя винодела Филатова, книжки по философии. Время ее заполнили Ницше и Шопенгауэр, Фрейд и Мережковский. Прекрасная гимнастика ума. Но — только ума. Елена была еще и молодой женщиной. Потребность в чисто женском чувстве к кому-то более сильному умом, более сильному душою, более значительному своей человечностью у нее, конечно же, не угасла.

А он? Чем Елена нравится ему? И чем он сам привлекает ее внимание? Нет, решительно эти отношения с Вяткиным ее занимают больше, чем занимали с кем-нибудь до сих пор! Он — интересный человек.

Шелла споткнулась, и Елена Александровна словно очнулась, растеряв мысли. Клочья тумана белыми полотнищами окутывали красные от ягод заросли боярышника у реки, оседали в спутанных косматых лианах ломоноса, солнце временами прорывалось сквозь тучи, и синие тени ложились на воду Сиаба.

Елена Александровна сняла перчатку и потрогала рукою свой талисман, надетое сегодня утром ожерелье. Это были длинные, почти прозрачные узкие пластинки смарагда. Нанизанные на золотую цепочку, они блестели вокруг шеи, словно крылья сказочных зеленых жуков. Волшебное ожерелье всегда приносило ей удачу в любви.

Наездница пришпорила Шеллу и взлетела на холм Тали-Расад.

Василий Лаврентьевич уже принимался за работу. Он достал припрятанное с вечера ведро с инструментами, попробовал острие кайла, не затупилось ли о скальный грунт. Увидев Елену, опустил в ведерко кайло и поднялся ей навстречу.

— Я очень рад, Аленушка.

— С добрым утром, — она протянула ему руку, словно ожидая, что он поцелует теплую ладонь. Но он то ли не догадался, то ли место счел для этого неподходящим. «Увалень, — подумала Елена, — ничего, со временем образуется». Самодовольство мелькнуло на ее лице.

— Вы совсем пропали! Вас приходится разыскивать.

— Я несколько раз была в нашей мечети, но вы, как видно, теперь молитесь другим богам? И бываете только здесь?

— Да. Вы правы, здесь, как видно, некогда могло быть зороастрийское святилище. Место именно такое. Я вот тут копаюсь один, поэтому исчезаю надолго. Но это очень интересно.

— Что же тут интересного, в старом холме?

Василий Лаврентьевич задумался. Он боялся преждевременно говорить о своих поисках: разрешения-то на раскопки у него не было. Пусть Елена — свой человек, он вообще никому еще не говорил о своей работе на Тали-Расад.

— Холм, конечно, ничем не примечателен внешне, — замялся Вяткин, — но здесь и до меня находили монеты, интересную китайскую керамику; кроме того, у холма любопытная документация.

— Интересно, — пропела Елена. — Что же это за документация?

— Вряд ли вам любопытно.

— Ну, отчего же? Вот, например, я вижу там, в земле, торчащую монету. Может быть, ее держал в руках исторический грабитель, зарывший здесь свой клад, или, может быть, она лежала на ладони получившего подаяние монаха, или была обронена отдыхавшим на холме воином, или ее положили в длань покойника как плату за переправу через Лету. У меня тоже есть воображение.