Он быстро лег на пол, как дошло дело до этого эпизода, закрыл голову руками, а лицо и грудь локтями, подтянул к груди колени, как это делается в уличных драках, и вертелся на спине, не давая под сапоги почки. Так он катался по полу барака в своей лисьей, вспыхивавшей рыжим безрукавке, спасаясь и закрываясь от воображаемых шоферов, и кричал, мастерски изображал голосом и искренний восторг, и военную хитрость, сквозившую в испуганном крике. «Только не пинайте! Не ногам! Ногам-то не надо! Унутренности! Унутренности. Ребяты, милые, за что? Ой, ой! Убиваете, дураки! Козлы! Одного убивает! Срок будет! Срок будет! Ой, ребяты, милые!» Потом он что-то вдруг увидел на воображаемом снегу возле автомобильного колеса, вертанулся под месившими его сапогами, схватил воображаемый ломик, который уронил кто-то из нападавших на него шоферов, схватил его и, сделав с полу прыжок через весь барак, встал в боевую позу: в поднятой пустой руке завороженные зрители ясно могли видеть ломик. Шоферы попрятались в кабинках, грузчик показал, как он метался между машинами, не боясь, что они его собьют с ног бампером, налегал, раскинув руки, на капоты, стучал ломиком по крыльям и дверцам, но не по стеклам – зима все-таки! – ругательски ругая трусов, с такими же ломиками, как у него, попрятавшихся в кабинки, и вызывая их на смертный бой. Потом он изобразил полную победу и радость, когда на подмогу ему прибежали его артельные с лопатами, спасать товарища. Потом он повествовательно дорассказал, как они вели переговоры и договорились с шоферами и вместе поехали в контору разбираться. А теперь вот они работают третий день с другими шоферами и нравятся друг другу, потому что справедливость прежде всего, а те шофера, без сомнения, были гадюки.

Подошла еще машина.

Данилыч был в городской одежде, в бурках, с полевой сумкой, с документами. Начальник. Он не увидел Панфилыча, сидевшего в тепле, за печкой, в темноте, сел за стол, ему предложили пуншика. Он отказался, подробно объяснил, что только что вышел из больницы. Выпил чистого чаю.

Панфилыч сидел в темноте и с удовольствием смотрел на Данилыча, потом взял рукавицы и шапку и неслышно подошел.

Данилыч сначала не понял, кто это из грузчиков наклонился над ним; он смотрел в документы и что-то переписывал и обозначал крестиками.

– Здорово, Ефимка.

– Петро? Здорово!

Панфилыч наслаждался эффектом, долго и с выражением смотрел в съежившееся от тоски лицо приятеля.

– Съись меня думал? Не вышло. Учти, я тебя своим рукам давить не буду. Сам задависся. Веревку возьми капронову, ты тяжелый, дерьма в тебе много.

– Ты об чем, Петро, не понимаю? Ты об чем? – всколыхнулся Данилыч.

Грузчики и шофера галдели, ругались и хохотали в бараке, и никто не слушал, что говорили между собой эти старики, да и дела им до этих стариков не было.

– Бывайте, мужики, – сказал Панфилыч и вышел на мороз, где резко и приятно с отвычки пахло бензином от крупных сильных автомобилей, черной и преувеличенно большой среди ночи колонной стоявших перед бараком.

Панфилыч постоял у крыльца рядом с машинами, вдыхая запах бензина, но Данилыч не выбежал объясняться. Тогда Панфилыч с чувством уверенности, что он обязательно ударил бы Ефимку в лицо и уронил бы в снег, и с чувством полного удовлетворения от ловко сказанных слов потихоньку пошел в свой ельник, к зимовью.

Данилыч от неожиданного волнения часто бегал на двор, его слабило. Шофера посмеивались между собой, когда он выходил, и ему слышно было, что про него говорили в бараке, но в лицо грузчики не обижали начальника: им нужны были тонно-километры, хорошо закрытые наряды. Данилыч, возвращаясь, болезненно морщился, жаловался на диету, что съел что-то, что кишки не держат, и сразу ложился на живот на свои нары. На нары к Данилычу никто не лег, грузчики как попало разлеглись на полу на брезенте и брезентом же покрылись. Хохотали, толкались, долго не могли угомониться, здоровые-то кони!

С животом у Данилыча действительно было плохо. Он и сам еще не подозревал, до чего плохо обстояло у него дело с животом.

Пятого ноября, вернувшись с Талой после истории с Михаилом и украденными соболями, Данилыч ходил к старшей дочери колоть бычка. Шестого он резал своих двух боровков, седьмого и восьмого гуляли, само собой, девятого приехал Костя – он отгулял праздники в городе на расставание с друзьями юности, – и еще три дня гуляли по этому случаю, так что Данилыч после всех этих гулянок попал в больницу в Нижнеталдинск, но скоро вышел оттуда, через пару недель, так как главного врача по кишечнику не было. Не терпелось ему наглядеться на Костика, да и в конторе были дела, решался вопрос о переезде, о закрытии задуваевского участка.

Костик в городе не избаловался, аккуратная прическа, костюмчик, галстук на беленькую рубашку, посмотришь – жених. А он все время так ходит, просто рубашечки стирает. Ведет себя солидно, помалкивает, не в свое дело не встревает, а уж скажет – отрежет. Заспорили между гостями, кто шведам во втором периоде шайбы положил, ну, разнобой, каждый успоряет. Костя головку наклонил, сказал, да и отошел. Так и оказалось, а чего успорять с дураками. Или сидел, сидел, за занавесочку стал покурить в форточку. Как запоет – вдруг откуда ни возьмись Людмила Зыкина! Завертели головами – приемник выключен, что бы это? Поет Зыкина! Засмеялся Костя, занавесочку отодвинул, поклонился, Звукоподражает. Он и Утесовым пел-дышал-сипел, и Магомаевым – ноги расставлял, да и все похоже. Ну, это когда уж немного выпили. Тут друзья заскочили, не усидел Костя, убежал, но вежливо извинился.

Приезжая из конторы, Данилыч каждый раз кидал шапку в угол и пугал Домну. Вздыхал: «Ну, мать, собирайся! В Золотоношу согласие дал. Переводят нас. Все, решение принял, подписал все бумаги». Домна суетилась, переживала.

Данилыч был все-таки худой и больной, плохо помогало и лекарство, которое выпросила у Шарапутовой Домна, какие-то настои из трав, укрепляющие черева. Иногда эти лекарства вдруг отказывали, и он по двенадцать раз на день бегал в уголок. Несмотря на все это, Данилыч жил своими маленькими делами: то унывал на пятачок, то веселился на десять копеек.