Лара после родов неожиданно располнела. Под Красноярском работали – он простым охотоведом, она библиотекарем. Сразу начало пробиваться в ней деревенское, с облегчением разделывалась с городским, сковывавшим. Подавала на стол жареного глухаря в свином сале с картошкой и пропела директору Заболотному что-то вроде «Вы наши отцы, мы ваши дети!». Заболотный ласково улыбался, распоясался, стал хвастать своими возможностями, обещал осчастливить, если они будут знать свое место, уважать, если Федя не полезет в его директорское кресло. Кресла не было, был такой же, как и теперь, ободранный стул. Директор боялся слова «популяция» – бледнел и терялся, свирепел, принимал за подкоп под его начальное образование. Шуметь начал пьяный, криком добивался уважения: молоко на губах, а люди огни и воды прошли, что ты можешь понимать? Крутилось все в глазах. Терпеть не мог этих разговоров: ты работаешь, я работаю, твоя должность, моя должность – какие тут папы и мамы? Ты человек, ну и я человек! Какое тебе дело до молока моей матери, обсохло оно у меня или нет? Такого папу на фиг! В сенях это выясняли, какая-то свалка, дикий истошный крик Лары, заплакал Женька. Федор бил директора с обеих рук. Так он и выгнал Заболотного на мороз без шубы и шапки. Кричал: «Не сметь! В моем доме! Я глава семьи! Покажу тебе молоко! Вон из моего дома!» Бегал, искал ружье, хотел стрелять. Лара спрятала. Было дело с папой Заболотным.

Но Лара, Лара, как быстро стало в ней отшелушиваться все студенческое, молодое. «Вы наши отцы, мы ваши дети», ведь откуда-то из азиатской древности взяла! А книжки читала, о литературе говорила, и такой варварский средневековый подхалимаж, из-за холодильника. Заболотный обещал достать с базы.

Ну, он тоже хорош! Добыла она где-то стекла на окна, а он сделал аквариум. Так не годится. Аквариум Лара разбила, не было больше аквариумов, наплакалась, хотя, в общем-то, ничего страшного, если в окнах уголки на замазке и гвоздиках отколотые подставлены. Можно ли плакать из-за стекла?

Жизнь была еще молодая, быстро ссорились, быстро мирились. Женька на дыбки становился, ходить начал.

Володя Котятов приезжал с морей, сделал крюк, заехал, старый дружище. Весь в заграншмутье, купальный костюм Ларе подарил, а Федору плавки. Водил их в ресторан четыре вечера подряд, а они с квартального отчета да с премиальных только хаживали, по своим доходам. Володя заказывал коньяк, шампанское. У Ларки блестели глаза. Пудрилась, причесывалась. Володя звал на море в интересную жизнь к большим деньгам. Побоялся, не поехал за журавлем, доил синицу. Володя с глазу на глаз спросил, как насчет того чтобы по девочкам, какие кадры на примете? Кадры, боже мой, в районном центре! Уж лысина на полголовы, да и не приходило в ум, Лара-то, вон какой пирог! Каждая жилочка пышного Лариного тела заставляла трепетать «организм». Трепетал как в студенчестве, хоть, по правде сказать, и здесь уже все изменилось, ушло куда-то в сон, в сердитый шепот, в ссоры, в болезни. За ресторанным столиком Федор распрямился рядом с Володей Котятовым, слышал ветер в крыльях. Встал, попросил внимания. «Прошу поднять тост за моего однокашника, за моего друга, покорителя океанов Владимира Котятова! Альма-матер!»

«Садись, глупый, – прошептала Лара. – Со стыда сгорела, мы же на всем виду, интеллигенция». – «Плевать на них, – сказал Володя Котятов, – это еще не шторм!»

Володя с рудничными инженерами подрался. Привязался по-морскому к чужой невесте, наскандалил и уехал. Ну, правда, подрался лихо, четверых отметелил. Ему-то что, уехал, а Федору жить… Долго гудели в поселке.

Хотелось и Федору уехать на море, ходить в рейсы; бить китов под вой океанского шторма, ухаживать за чернокожими красавицами, и дальше поцелуев с хозяйской дочкой в кладовке не пошел. Да и поцелуи эти, к которым стремилась наивная десятиклассница, боком вышли. Лара узнала, донесли. Тут же как раз скандал произошел с Заболотным, пришлось уезжать.

Забились в глухой горный промхоз, замдиректора начал работать. Природа покоряла красотой дикой, суровой. Собирался осесть там на долгие годы, корову завести, Левиным захотелось. Лара ни в какую – интеллигенция, как же! Прабабки доили, бабка доила, мать доила, сама умею, а не буду, не коровница! Вот и все. Так и жили, с Большой землей связь была по рации. Слушал старые записи на дребезжащем магнитофоне, если напряжение было хорошее. Вспоминались бесконечные танцы, контрабас, друзья, кто сейчас где? Снова спускался с эстрады в лиловом свитере, улыбался ей, еще незнакомой, сказочной, через головы подруг, в будущие годы. Шел, извиняясь, раздвигая всех широкими, при небольшом росточке, плечами. Положил руку на талию, небрежно, но и цепенея, окунулся в облачко дешевеньких резких духов.

– У нас так танцуют.

– Ну и что?

– Мы – охотоведы! Охотоведы!

– Ну и что?

– Вы откуда? Культурный фронт? Познакомимся? Федя. Угадаю? Галя?

– Нет.

– Не может быть! Нет! Нэли, Валя, Наташа, нет? Неужели?

– Не угадали.

– Маша, Дуня?

– Неужели я похожа на Дуньку? – Всю жизнь не хотела походить на Дуньку! У нее это была генеральная линия.

– Чем же плохое имя, вы меня обижаете, моя мать Евдокия!

– Лариса, – шепотом попозже, – для друзей Лара…

– Сейчас спокойнее, это блюз. Де-елаем очень медленно танго. Вы любите Элингтона?

– А что, вы очень любите американских писателей?

– У вас хорошенькие подружки? Предлагаю компанию на компанию, немножко вина, немножко музыки… Слышите, какая труба? Ларочка!

– Просто Лара.

Ни у кого из друзей ничего страшного не произошло с ее подружками, девчонки как девчонки, обыкновенные. Лара была особенная, чем-то сразу взяла, привязала. Был опасный момент, приехал с практики, сообщили, что появлялся на горизонте один ничтожный пижон, из мединститута, с усиками. Но пронесло. Смехом обошлось. Спокойно покуривал, когда она с ним поболтала на главной улице. Оказалось из перлюстрированных писем подруг, что напрасно полагался на свои силы, напрасно покуривал, покуривать должен был тот пижон с усиками. Не пронесло. Поздно было уже, узнал через семь лет. Все-таки ушел. Куда уйдешь? Сходил на неделю в тайгу, пожил в зимовье в горах, одних рябчиков стрелял, ни к какому зверю подойти не мог, не везло, вернулся, поселился у соседа – механика движка. Неделя тумана, спирт, брага, самогонка, в метели торопливый стук в окно. Пришла, коварная, изменница!

– Женька заболел!

– Врешь, всегда врала, всю жизнь!

– Вызывай вертолет!

И опять сердце полно любви и жалости к ней, похудевшей, измученной, испуганно смотрели внизу ее глаза, в глазах страдание, а ресницы пушистые загибаются. Письма из больницы: «Дорогой, любимый, дролюшка! Прости, не подозревай, ничего не было, истинная правда, походили просто так, целовались, из-за усиков, девчонка еще была, глупая. Верь мне, всегда твоя, верная. Женька растет, Женечка, Женечек. Похудел, но поправился почти. Вчера смеялся. Спрашивает, где папка. Папка нас ждет? Без тебя как жить будем? Окна заклей, дует на кровать, я сейчас поняла. После купания на него дуло на горяченького. Как я ему в глаза посмотрю? Любовь нашу вспомни, мои жертвы. Как я ради тебя судомойничала в столовке, куталась в платок, чтобы девки наши не узнали, как в рваных чулках ходила, а захотеть, в такси бы ездила. Все для тебя будет, Феденька, голубчик, дролюшка! Ведь жизнь дается один раз, чтобы не было стыдно за прожитые годы перед нашим сыном. Вспомни свои клятвы, как Наташей Ростовой называл…»