Вечером Богдан Хмельницкий уехал в Суботов, на рыбалку.

Устроился на раздвоенном стволе плакучей ивы, скрывавшей рыбаря от нескромных глаз с воды и с берега.

Ловил двумя удочками: с малым крючком и с большим.

На реку загляделся. Серебряные сумерки успокоили воду Тясмина, и в тишине было слышно, как пересчитывает ветерок листья ивы.

Не громче того ветра, что листья считал, пел Богдан свою самодельную думу.

И вдруг решил: «Пора лазутчиков по тылам врага разослать. Приход войска на Волынь и в Русское княжество нужно хорошо подготовить. Брать города приступом — дело убыточное. Надо так сделать, чтоб они сами открывали ворота, встречая войско, как невесту».

— Вот кому мать Украина жизни дороже! — добрым словом помянул гетман Максима Кривоноса. — Не за-ради зипуна воюет.

Кривонос взламывал польскую оборону, открывая путь на Львов и саму Варшаву. Но может, еще более важным в этой полустихийной войне было то, что крестьянские купы, приобретая боевой опыт, из диких полчищ рассерженных людей становились организованным, обстрелянным, воодушевленным победами войском.

…Уда с большим крючком сама по себе поползла в воду. Богдан ухватил ее, подсек и, выскочив из укрытия, вытянул аршинную щуку.

— Кому не надобно, тому само в руки идет!

Богдан глянул через плечо: вдоль берега с короткой мокрой сетью, волочащейся по траве, шел старик.

Богдан не помнил, как его по имени, но знал: это Загорулько. Все Загорульки были, как дубовые пни, необхватны, плотны и страшно упрямы.

— Что ж ты, старый, удаче гетмана позавидовал?

— А для чего она тебе, удача? — шевельнул черными косматыми бровями дед Загорулько. — Удача в походе нужна, а ты дома расселся.

— Ну ладно! — Богдан тряхнул оселедцем. — Мне удача ни к чему. А тебе она на что?

— Мне? Рыбы наловить да насушить, чтоб внучата с голоду не перемерли. На тебя, говорю, надежда невелика. Ждешь поляка в дом к себе. А он и рад стараться. Наточит саблю повострей да и придет. Хлеб отнимет, скотину тоже отнимет, а сухая рыба ему ни к чему. Вот мы ее и будем сосать, как медведь лапу.

— Зачем, старый, задираешь меня? Зачем обидеть хочешь?

— А затем, чтоб ты, озлясь, шапку кинул наземь да и пошел вон из дому — врага воевать. Чтоб в его дому война случилась, а не в нашем. В его доме горшки колоти, его без хлеба оставь. Сами себя мы уж без хлеба оставили. А затянется дело, то и на другой год куковать будем. Где он, сеятель? Ныне все в казаки пошли. Одна у нас дорожка — разбредемся по белу свету. Голод посошок в руки всучит, и пойдешь, мать родную позабыв.

Гетман стоял смущенный.

— Как же мне тебя утешить, дед Загорулько? Возьми улов мой.

— Эко! Нашел утешение!

— Пока этим утешься! — осердился, и не на шутку. — Советчики на мою и на свою голову!

Бросил рыбину под ноги старику, прочь пошел по-над речкой.

— Советчики! — яростно, через плечо крикнул на старика.

Да тот не напугался. Снял щуку с крючка и сматывал леску.

Гетман вернулся назад, вырвал у старика удочку.

— Гляди сюда! — начертил на земле круг. — Это, дед, — Украина. Здесь у нас — поляки. Здесь — татарская орда. Тут — русский царь. Ну, двину я Войско Запорожское на Варшаву, а царь и саданет нас по затылку.

— Перекрестись! — возмутился дед Загорулько. — Русский царь всему православному миру — опора.

— Так у него же договор с поляками.

Старик покрутил головой.

— Гетман, не возносись перед казаком. Ты себе на уме, а простой казак, если до чего умом не дойдет, так сердцем учует. У царя с поляками договор против татар, а не против казаков. Не тронут нас московские воеводы.

— Сердцем, говоришь, чуешь, старый черт?! — Богдан присел и хлопнул себя ладонями по ляжкам. — Так я тоже чую сердцем! Но мне, гетману, сердца слушать нельзя! И самой верной мысли своей и твоей я тоже не поверю. За ошибку твоего сердца ты своей головой заплатишь, а если мое сердце промахнется, то полягут в сыру землю тысячи казацких головушек… Договорюсь с московским царем, в тот же день и час пойду в поход… А рыбу ты мне отдай. Я и в молодости таких щук не лавливал… Погоржусь перед молодой женой.

Уперся глазами в старика. Но дед Загорулько ничего про гетманову жену не сказал. Не хмыкнул, не нахмурился, это, мол, твое дело, как ты с бабой управишься.

Распрощался гетман со стариком дружески. Пожимая ему руку, глянул на кусты, шевельнувшиеся против ветра, — казак прячется. Нехорошо дрогнуло сердце. И тотчас догадался: испуг напрасный: «Берегут своего гетмана. Молодец, Лаврин Капуста».

Подходя к дому, увидал экипаж.

«Ишь какая скучливая!» — обрадовался Богдан.

Пани Елена прикатила со свитой. Тут и весь выводок Выговских: братья Иван, Константин, Федор, прибывший от Кривоноса Данила, их дядя Василий, их племянник Илья. Приехали Самойла Богданович-Зарудный, Григорий Лесницкий, Иван Груша, обозный Тимофей Носач, братья Нечаи — Иван и Данила.

Словно конь, закусивший удила, — с места в галоп, словно вихрь в ясную погоду, — без разбега, без зачина — закрутился, полетел сумасшедший пир.

— Плясать! Плясать! — загорелась пани Елена.

Данила Нечай, словно это его просили, встал, поклонился пани, поправил усы и оселедец, прошелся по горнице, пришаркивая ногами, как бы пробуя половицы, надежны ли? У порога гикнул, развернулся, закинул согнутую в локте руку за голову, присел и, выстреливая правою ногой, боком проскакал до стены, а от стены на другой ноге до середины горницы. И тут закрутился, пылая алыми шароварами, да так быстро, что и не видно стало: ни рук, ни ног, ни лица. Все слилось! Алые шаровары, зеленая свитка, белое лицо. И только рыжий оселедец, не поспевая за каруселью, плавал сам по себе, как плавает над водяной воронкой осенний лист.