И, уже забыв про боярина, взялся за топор, который с весёлым шумом снял с шершавого бревна вихрастую стружку. А рядом мужики крепили брёвна скобами и прикрепляли деревянные щиты к порушенным пробоинами зияющим стенам.

Был в этой общей работе такой азарт, который сумел вмиг сплотить всех. Город оживал. Видно, так понемногу воскресает человек после долгой и мучительной болезни. Сначала шевелит пальцами, потом делает попытку привстать с ложа, и вот уже первые нерешительные шаги. Москва разогнулась.

Казалось, не будет сил, чтобы вновь отстроить разрушенные соборы и стены. Слишком обезлюдели улицы сожжённого города. Чернь, пытавшуюся бросить раненый город, вылавливали, заковывали в железо, били нещадно кнутами.

Не прошло и полугода, как Москва зажила прежней жизнью.

Дмитрий Шемяка не выезжал из Углича. Прибыл гонец из Нижнего Новгорода, который сообщил, что казанский хан шлёт к нему своего посла мурзу Ачисана, и Шемяка, набравшись терпения, дожидался его в своей вотчине. Может, он везёт для него ярлык на великое княжение? Долго же пришлось ждать заветного плода, когда он наконец вызреет и упадёт. Москву уже, видно, не поднять, как чернь ни силится. Сам Господь велит Угличу быть стольным градом.

Было раннее утро, и солнце робко пробивалось через мутный мусковит в покои князя. Рядом сопела дворовая девка Настасья. Повстречал Дмитрий её неделю назад. Накатила на князя слабость, защемило сердце, когда увидел в реке стройное белое девичье тело. Ведь и княгиня когда-то была такой, а после рождения первенца разнесло её словно на дрожжах. Девка плескалась голышом, совсем не стыдясь своей наготы. Она и не догадывалась, с каким вниманием наблюдал за ней князь со своими рындами. И когда девка, словно русалка, вышла на берег и стала отжимать длинные косы, князь распорядился:

— Привести ко мне девку, хочу спросить — кто такая?

Девушка не успела и опомниться, как её, нагую, подхватили на руки двое дюжих молодцев и, весело гогоча и тиская, поставили перед князем. Дмитрий Юрьевич сидел на коне, подумав, решил спешиться перед красой и сделал шаг навстречу. Девка онемела от страха и стыда, заливалась краской и не пыталась даже вырваться. А князь-охальник, налюбовавшись на неё всласть, спросил хмуро:

— Кто ты?

— Девка я дворовая князя Ивана Андреевича Можайского.

— Хм... не дурна! А как здесь оказалась? Брат-то мой в уделе своём сидит.

— Боярин его меня в дорогу выпросил, вот с ним к тебе и едем.

— Стало быть, боярин Ваньки Можайского тебя при себе держит? — бесстыдно выпытывал князь, млея от сладостного желания и разглядывая её обнажённые и слегка полноватые ноги.

— Держит, — неохотно призналась князю девка.

Была она совсем молоденькая, глазищи огромные, синие, воззрилась на князя, и трудно было понять, что в них больше — страха или любопытства.

Девка была и в самом деле красива: через прозрачную кожу князь видел на руках тоненькие вены, а ноги длинные и крепкие. Она напоминала лёгкую быструю лань. Подстрелил, стало быть, её боярин.

И тут девка, видно, почувствовала свою власть над князем, перестала краснеть и стояла такая, как есть.

Князь вспомнил, что жена в сопровождении бояр и мамок уехала на богомолье и супружеская постель остыла. Насмотревшись вволю, он вяло обронил:

— Сорочку накинь. Во дворец ко мне поедешь... со мной будешь, пока жена с богомолья не вернётся.

За всю дорогу князь не обернулся ни разу, знал Дмитрий: младший из рынд, уступив красавице рыжего коня, шёл рядом, сжимая в руках повод. И, когда приехали на княжеский двор, а рынды расторопно подставляли под ноги скамейку, чтобы он мог спуститься, Дмитрий глянул на девку: «А хороша! Ой как хороша девка! Надо будет ей бусы подарить».

Князь протянул руки, и девка, доверчиво утонув в его объятиях, спустилась с коня.

О невинных забавах Дмитрия Юрьевича Большого знали все дворовые, не могло это укрыться и от княгини. Кто знает, очевидно, она и уехала на богомолье, чтобы замаливать мужнины грехи. Чтобы не жил он окаянным, самому-то ему недосуг!

— В покои мои пойдём, хозяйкой пока будешь. Эй, слуги! Налить мне вина и... Как тебя величать?

— Настасьей меня кличут, — стыдливо опустила глаза красавица.

— И для гостьи моей, для Настасьи.

Когда вино затуманило голову, князь подошёл к Настасье и стал медленно снимать с неё сарафан. Дмитрий ощущал, как под его руками трепетало, словно сердце перепуганной птицы, молодое упругое тело, томящееся от желания. Дмитрий видел девичью грудь с вишнёвыми сосками, длинную гибкую шею, а потом поднял девушку на руки и положил на супружеское ложе.