Ещё пуще удивился гридин:

— Я ли боярину какое зло причинил?

— А вот боярин сказывает, ты его бесчестил!

У гридня поднялись брови:

— Мне ль боярина бесчестить? Он в отцы мне годится!

— Так ли? — Олег насмешливо посмотрел на Ивашку. — Аль не тебя с дочерью боярина видели?

Гридень посветлел лицом:

— Эвон ты о чём, князь.

— Признаешь вину?

— Какая вина, князь, Зорьку-то я всего два раза и видел. Но по правде скажу, люба она мне и буду бить боярину челом отдать мне её в жёны.

Олег хмыкнул:

— Тогда иной сказ, гридень. Но сама-то Зорька как?

— Она согласна.

Князь покачал головой:

— Ловок ты, молодец, и уверенность твоя мне по нраву. Но что скажет боярин?

— Я, князь, кланяюсь тебе: замолви за меня слово.

— Вон ты каков! Непрост.

— Сам бы отправился к боярину, да отказа боюсь, князь.

— Хитёр ты, гридень. Однако хитрость с умом близки. Ну да попытаюсь гнев боярина на милость сменить...

Неделя минула, другая. Ивашка даже подумывать стал, не забыл ли князь об обещанном. Но месяц спустя пришёл Олег к боярину Путше. Будто мимо проходил и заглянул в гости. Усадили князя за стол, потчевали, а к концу трапезы Олег и сказал:

— Славная дочь у тебя, боярин Путша, и обличья прекрасного, и чести.

— Ты к чему это, великий князь, клонишь?

— Хочу просить тебя, боярин: не держи зла на десятника Ивашку, он тебе челом ударит, станет просить Зорьку твою в жёны.

Насупился Путша:

— Ты-то, князь великий, почто в заступниках ходишь?

— Ивашка — гридень добрый и моей заступы достоин. Он честен и рода доброго. Отец его Доброгост — новгородский староста кончанский. Не гони десятника, боярин, а коль Зорька не против, не возражай. И я тебя о том прошу.

Задумался Путша, долго молчал, наконец рукой махнул:

— Познаться бы Ивашке с моими псами, коли б ты, князь, в заступу не пошёл. Ноне что ответить? Ежели Зорька согласна, не стану перечить.

Зимой по воскресным дням в Киеве на торжище, что на Подоле, широкий своз. Спозаранку открываются все ворота, и скрипит на накатанной дороге санный полоз. Из сел и ближних погостов везут зерно и крупу, связки лука и капусту квашеную, сало вепря и мясо, птицу живую и битую, рыбу свежую и солёную, копчёности всякие, мёд и кожи, корма для скота и всё, что есть у смерда. На широких санях, розвальнях, доставляют в город душистое сено, гонят скот. Ревёт и шумит торжище киевское даже в снежную, морозную зиму. Всё, как в летнюю пору, разве только нет гостей заморских, когда торжище ко всему делается разноязыким, горластым.

Олег на него выходил редко: здесь гнусавили нищие и бродили угрюмые волхвы. Едва они появлялись на торжище, как умолкали скоморохи и скрывались в толпе плясуны. Волхвы изгоняли неугодную Перуну ересь. Они не ведали пощады. Олег видел, как они, кликушествуя, забили насмерть тяжёлыми посохами скомороха, и князь не посмел за него вступиться, дабы не вызвать гнев волхвов.

Олег спрашивал себя: зачем Перуну такие жертвы? Разве веселье человеку не в радость? Если в радость, то почему от этого надо отказываться? Князь не помнил, чтобы викинги в угоду Вотану лишали себя веселья. Даже на тризне они пили и пели, старались меньше грустить, помня, что викинг ушёл в мир иной, в мир довольства и сладостных утех, где нет забот и печалей.

Иногда Олег бранил себя, что принял веру русичей, ему чудилось, Вотан в гневе на него за то, но тут же князь спрашивал себя и бога норманнов: а мог ли он, Олег, живя среди русичей, оставаться в вере варяжской?

И отвечал: нет, для них, русичей, он был бы варягом, неугодным волхвам, на него в любой час можно было поднять народ. Ведь случилось же такое с Евсеем!

Весной купец уплыл в Царьград, а накануне побывал у Олега, молвил, что, коли удастся, хотел бы повидать земли на Востоке, где ковры ткут и шелка производят, торг с их гостями завести. И ещё сказывал, что лета на три Киев покидает...

А в январе-сечене прибежал Ивашка с известием:

— Волхвы народ на Евсея подняли, дом разоряют!

Благо, самого Евсея уже не было в Киеве, а то убили бы.

Поспешил Олег, да поздно: порушили купеческое подворье. А вся вина Евсея в том, что веру греческую принял, от Перуна отрёкся. Так могло случиться и с князем киевским, не явись он на капище и не поклонись Перуну...

По всему выходило, не мог он, Олег, князь русичей, поступить по-иному, коли решился жить на Руси.

Зима на вторую половину перевалила, в самой силе хватали морозы, и нередко от них трещали деревья.

Как-то на целую неделю задержался Олег в Предславине. Забыв о делах княжеских, с началом дня выбегал во двор, до утренней трапезы колол в своё удовольствие дрова, а если случались снежные заносы, отбрасывал широкой деревянной лопатой снег, расчищал дорожки.

А то вдруг развеселится и встречную холопку в снегу искупает, да ещё и лицо натрёт до покраснения.

Лада довольна: в такую пору князь и телом и душой молодел. Правда, случались подобные недели у Олега слишком редко, да и то в зимнюю пору, когда ни печенеги, ни хазары Киевской Руси не грозили.