В гневе был хаканбек: для того ли пропустил он печенегов через Итиль? И тотчас направил посольство к Мурзаю. Но послы принесли от хана насмешливый ответ: «Разве мудрый хаканбек не знал, что печенеги не данники хазар?»

Степь за Саркелом Мурзаю приглянулась сразу. За долгие годы кочевой жизни он многое повидал, но на таких сочных травах его табуны и многочисленные стада паслись впервые.

Ещё до расставания ханы выехали на курган и с его высоты долго любовались сочной зеленью. Наконец Мурзай сказал Сурбею:

— Здесь, Сурбей, мы с тобой попрощаемся. Путь твоей орды проляжет к Приднестровью, а в этой степи кочевье моего улуса.

Обнявшись, ханы разъехались.

Минул месяц. Мурзай знал: вежи Сурбея уже на правом берегу Днепра, и степи там обильные. Хан даже подумывал, не прогадал ли он, когда остановил свой улус в низовьях Саркела. Не лучше ль было бы, если б ветер Приднепровья продувал его юрту, а кони Сурбея щипали траву Задонья? Тогда хазарские воины каждодневно дышали бы в затылок не ему, хану Мурзаю, а Сурбею...

А ещё Мурзай завидовал Сурбею: у его воинов прямая дорога на Кий-город, а от набегов в Уруссию орда Сурбея сделается богаче орды Мурзая...

Свою вежу Мурзай поставил там, где Саркел впадает в море Сурожское. Далеко видна просторная, белого войлока юрта, а вокруг полумесяцем стоят юрты семи его жён. В самой ближней живёт юная, как цветок, Танзи. Мурзай купил её у купцов из далёкого Хорезма. Он заплатил за неё много золота и не жалеет. Хорезмийка привязала его к себе, и теперь хан только к ней протоптал дорожку, а входы в юрты других жён поросли травой.

Колеблется на шесте ханский бунчук. День и ночь покой Мурзая охраняют храбрые стражи. Они свирепы и беспощадны.

По утрам хан объезжал коня. Он любил утреннюю степь. С высоты конского крупа Мурзай видел зелёную даль. Она где-то сходилась с небом. Иногда хан подъезжал к морю. Пока волны омывали конские копыта, Мурзай дышал сырым солёным воздухом и часто думал, что море, как и степь, меняет свою окраску: оно то зелёное, как молодая трава, то серое, подобно выгоревшей в зной степи, а то начинает перекатывать волны, ровно ковыль в непогоду.

Второе лето орда Мурзая не ходит в набеги. Ещё за Итилем хан бросал печенегов на камских булгар. А ведь хан знает: без войны улус слабеет, она печенегу праздник, кровь недруга пьянит, как хмельной кумыс. В набег печенег скачет с пустыми сумами, возвращается отягощённый, иногда приводит полонянку, жену. Когда хазары не будут угрожать улусу, Мурзай поведёт орду на Русь, а пока станет посылать в набеги своих тысячников. Они, подобно стреле, пущенной из тугого лука, промчатся по Уруссии и вернутся с добычей.

Гикая и визжа, пронеслись по земле суличей печенеги. Правым крылом прошлись по левобережью, дав о себе знать князю Олегу.

И с застав дошли в Киев тревожные вести: в Дикой степи орды печенегов силой великой объявились. Особое беспокойство у Олега вызвал улус Сурбея, чьё кочевье у самой границы Киевской Руси. Чаще, чем прежде, загорались теперь сигнальные шары на заставах, и спешила к Дикой степи княжья дружина.

Но однажды Олег позвал бояр и воевод, сказал:

— Не будем ждать, пока орда под стенами Киева встанет, отправимся в степь искать её.

И в Киеве принялись готовить дружины, собирать ополчение.

Выступили в первый осенний день, когда хлеб сжали и у смерда работы поубавилось. Воевода Ратибор повёл ратников правобережьем, а Олег, переправившись на левый берег, посадил пеших на телеги и сам с конной дружиной тронулся к Саркелу.

Осень стояла тёплая и сухая. Высохшая в солнцепёк степь лежала серая и унылая. Снявшись со становищ, печенеги избегали боя, ускользали от преследователей, будто играли с противником. А Олега сдерживали пешие ратники. Даже на телегах они не поспевали за конной дружиной, оставить же их Олег не решался: ну как нападут печенеги на ополченцев...

А когда листопад месяц закончился и назимник о себе дал знать первыми ночными заморозками, князь велел возвращаться в Киев.

— Однако не попусту мы исколесили Дикую степь, — говорил он, — пусть знают печенеги: коли не уймутся, мы с весны пойдём на них и сыщем, разорим улусников.

Ступил Урхо на новгородскую землю, кормчему и ладейникам поклонился и, потоптавшись у причала, от моста медленно побрёл к приказной избе. Шёл тяжело, предчувствуя, что не добром встретит его князь Юрий. Ноги, обутые в сыромятные постолы, будто чужие ступали по мостовой. Бревенчатые плахи местами подгнили, и лопарь подумал, что посадники и уличанские старосты [115] плохо следят за городом. В Детинец свернул. У открытых ворот ратник с копьём, щит у ног поставил, на Урхо никакого внимания не обратил. Вот изба приказная, кованые двери настежь. Заглянул в них Урхо — в избе малый, писчий человек, хозяйничал: сидел на лавке у дубового стола, потемневшего от времени, что-то царапал на бересте. А у стен ларцы, полосовым железом обтянутые, и в них книги счётные, куда малый вписывал доходы и расходы новгородские, грамоты берестяные...