— Неужели мы больше никогда не увидимся? — Обеими руками взяв её узкую ладонь, он заглянул в бездонные голубые глаза Александры, но она вдруг поднялась со скамейки и подошла к стоящей у входа в сад статуе Афины Паллады.

— Правда, она хороша? — спросила Шура, любуясь мраморным изваянием.

— Вы ещё прекрасней, — ответил Николай, подходя к Александре.

— Что вы, я такая угловатая. Мама говорит, что где я ни повернусь, я обязательно что-нибудь задену.

— Ненаглядная моя душка, — прошептал наследник цесаревич, трогая губами её маленькое ухо.

— Ах, что вы, ваше императорское высочество, — вскрикнула Шура и бросилась прочь.

Он с трудом нагнал её в самом конце аллеи у статуи Геракла.

— Будьте моей женой! — запыхавшись, проговорил он и прислонился к постаменту.

— Ваше императорское высочество, ведь я вам не пара! — с отчаянием произнесла она. — Я дочь простого генерала.

— А я всего лишь полковник, — расхохотался Николай. В его смехе было что-то детское, наивное, чистое.

Шуре захотелось тут же его поцеловать, и она прижалась к нему. Так, обнявшись, они долго стояли у мраморного Геракла, пока её щека не почувствовала влагу. Николай плакал. Шура своим надушенным платком вытерла его слёзы и крепко поцеловала. Дрожащими руками он стал расстёгивать её платье.

— Эта аллея слишком хорошо просматривается, — сказала Шура, отстраняя его руку. — Идёмте в другое место.

Они свернули в боковую аллею и вышли на небольшую площадку, окружённую густыми деревьями.

— Видите, как тут уютно, — сказала Шура, ложась на скамейку. — Здесь никто нас не увидит.

— А чья это там голова в кустах? — неуверенно спросил Николай, снимая тужурку.

— Не бойтесь, это памятник Пржевальскому. Интересный был человек, между прочим. Я любила слушать его рассказы о странствиях по Центральной Азии. Он часто приходил к моему отцу.

— У вас такие знакомства! — прошептал Николай, обнимая её стан. — Теперь я начинаю верить, что вы когда-нибудь станете министром.

Она хотела возвратиться домой одна, но Николай настоял на том, что проводит её. Через Мариинскую площадь они вышли на Морскую улицу. В гулкой ночной тиши послышалось цоканье копыт. Их нагнала закрытая коляска и остановилась у соседнего с итальянским посольством дома. Из коляски вышел высокий господин в белом фраке и цилиндре. Николай вздрогнул и укрылся за колонной посольства, привлекая к себе Шуру.

— Спрячьтесь, — зашептал он. — Это Владимир Набоков, известный либерал. Он, кажется, здесь живёт. Я не хочу, чтобы он меня здесь видел.

— Ах, — вздохнула Шура, — как трудно быть царём! Всего надо бояться. У вас ещё меньше свободы, чем у меня, бедный мой Ники!

Шура прильнула к нему, и они, обнявшись, дошли до конца Морской, поднялись на Фонарный мост и по Фонарному переулку вышли на Екатерининский канал.

Когда они переходили мост, ведущий к Среднеподьяческой улице, Ники бросился перед Александрой на колени.

— Богиня! Одно твоё слово, и я брошу всё, и мы уедем в Ниццу, будем любить друг друга, и у нас будут милые дети, много-много детей.

— Нет, Ники, нет! — воскликнула она. — Я умерла бы от тоски при такой жизни. Я не могу жить в заточении, я создана для подвигов.

Она отцепила его руки, обвитые вокруг её колен, прислонила его обмякшее тело к перилам моста, жарко поцеловала в губы и не оборачиваясь побежала к дому.

Эта волшебная ночь действительно изменила её судьбу. Она поверила в свои силы, поверила в то, что в жизни она будет покорителем. Но когда перед её глазами вставали прекрасные, полные тоски голубые глаза Николая, её вновь начинали одолевать рыдания. О как она старалась забыть его! И чтобы окончательно вытравить образ Ники из своего сердца, в 1918 году на заседании ЦК Александра проголосовала за ликвидацию царской семьи.

Наконец настал день свадьбы. Шуре не верилось, что с сегодняшнего дня её будут называть «мадам Коллонтай», что она навсегда покинет родительский дом на Среднеподьяческой улице и расстанется со своей уютной светлой комнатой, где она учила уроки, писала романы и мечтала о великих подвигах. В этой же комнате жили Шурины друзья — маленькая жёлтая собачка без породы и канарейка Макс. Собачка почему-то терпеть не могла канарейку. Когда Шура занималась, Макс любил сидеть на чернильнице, а жёлтая собачка садилась на стул и впивалась в канарейку глазами. Выпуская Макса погулять по комнатам, Шура всегда выгоняла собаку. Но в суматохе свадебного дня Шура забыла об их вражде, и когда она вошла в свою комнату, то увидела на подушке неподвижное тельце Макса.

— Забери от меня эту бессовестную, подлую собаку, — обезумев от ужаса, закричала она матери. — Я не хочу её больше видеть, она убила мою канарейку.

— Ты сама виновата. Если ты не умеешь смотреть за животными, как же ты будешь ходить за своими собственными детьми?

— Мне нет дела до каких-то детей. У меня погибла канарейка, — воскликнула Шура и зарыдала.

Когда настало время надевать белое атласное платье с длинным шлейфом, как у Маргариты Наваррской из оперы «Гугеноты» [13] , Шура вдруг начала чихать.