Шрифт:
На Андрея глядели добрые лучистые глаза стройной красивой женщины, которой на вид было не больше двадцати семи, и лишь неуловимый отпечаток жизненного опыта на её одухотворённом лице говорил о том, что женщине этой, возможно, больше тридцати.
— Ты долго ждала поезда? — Андрей смотрел на Наташу робкими восторженными карими глазами.
— Нет, только сорок минут, но поездка в Псков была довольно утомительной. Из Ревеля я выехала в шесть вечера.
— Кто-нибудь провожал тебя?
— Старший сын. Он приехал из Дерпта. В университете рождественские каникулы.
— А муж?
— Сейчас он находится где-то возле Огненной Земли. Крейсер «Анна Иоанновна» совершает кругосветное плавание. Командир не может оставить свой корабль, поэтому муж просил меня поехать в Берлин вместо него. Он так любил свою тётю Брунгильду. Она заменяла ему мать. И хотя я всегда недолюбливала её, я обязана выполнить просьбу мужа и побыть у постели умирающей.
— Господи, дай этой несчастной дожить хотя бы до Крещения! — воскликнул Андрей, судорожно сморкаясь. — Она совсем одинока?
— Да. Кроме слуг, никого в доме нет.
— Даже не верится, что можно будет видеть тебя без этих нелепых встреч урывками, общаться с тобой не в письмах и телеграммах, а «живьём», глядя тебе в глаза.
— Ты сам виноват в нелепости этих мимолётных встреч. Я всегда предлагала тебе останавливаться у нас. До сих пор не могу понять, почему ты избегаешь наш дом.
— Ты же знаешь, что я в тебя влюблён.
— Вот так всегда. Стоит только с интересным для тебя человеком завязать дружеские отношения, как оказывается, что он видит в тебе женщину.
— Я вижу в тебе не только женщину, но «божество и вдохновение». Разве доказательством этого не является тот факт, что я, фельетонист газеты «Копейка», сочинил лирические стихи.
— Я подумала, что ты написал их под впечатлением неожиданности нашего знакомства. Это в самом деле было очень романтично. Забытое Богом княжество Лихтенштейн, банковский дом кузена моего мужа, где я остановилась проездом из Санкт-Морица в Констанц. И вдруг в этом предальпийском захолустье я слышу русскую речь и вижу тебя, вояжирующего с друзьями из Баден-Бадена в Баден.
— И мы пригласили тебя в итальянский ресторан в Вадуце, где провели незабываемый вечер, а когда мы расстались, на бумагу легли эти строки:
В меняльной лавке русского барона При въезде в государство Лихтенштейн Стояла дева родом из Коломны, Минувшего исчезнувшая тень. Она открыла крышку табакерки, И в душу музыка влилась. И сердце, замороженное веком, Пронзила пламенная трепетная страсть. В тот вечер в итальянском ресторане Мы наслаждались музыкой родного языка, И терпкое вино Тосканы Нам услащало пересохшие уста. Но вот настала ночь, разлучница-блудница, И путница к карете побрела. И с болью в сердце нам пришлось проститься... О Господи, неужто навсегда?В тот же день я отправил тебе эти стихи по почте, с трепетом ожидая твоего ответа. А ты лишь прислала мне свои стихи. Я их выучил наизусть:
Если тебя баловала судьба, Если тебе её ласки приелись, Если обиды тебе захотелось, Ты — полюби. Если не мил тебе гордый покой, Если тебе не знакомы страдания, Острые жгучие дети лобзания, Ты — полюби. Если свободой пресытилась ты, Если тебе опостылели крылья, Если ты хочешь цепей и насилья, Ты полюби.Но, как понимать эти стихи, я не знал.
— Я намекала на то, что хочу избежать тирании любви. Эта рабская страсть подавляет волю и уважение к себе, отнимает время, лишает сил, необходимых для борьбы за гуманистические идеалы, и сужает кругозор. А я хочу оставаться самой собой, продолжать рисовать картины и участвовать в выставках. Только творческий труд, а не любовь может доставить женщине истинное удовлетворение.
— Но без твоей любви я погибну!
— О нет. Ты ещё молод. Тебе только двадцать два года. Вся жизнь у тебя впереди. Не забывай, что я старше тебя на семнадцать лет. Нас разделяет не только возраст. Мы люди разного круга. Ты фельетонист бульварной газеты, а я художница-маринистка.
— Как ты жестока, как ты жестока, — еле слышно прошептал Андрей. Его дышащее молодостью лицо стало мертвенно-бледным, губы дрожали. Он встал, рванул дверь купе и, не оборачиваясь, произнёс: — Прощай! Ты меня больше не увидишь!