— Господь ведает, что творит, — ответила матушка. — Драгоценный камень прячется в куче грязной глины. Таков Божий промысел.

— Так ли уж драгоценен этот камень?

— А если бы он не был драгоценным, то зачем Всевышний гранит его с таким терпением? Да вы сами, Док, прекрасно все понимаете, ведь у вас есть глаза: героизм, самопожертвование, любовь, побеждающая смерть, — ведь это все не выдумки. Неужели Господь даст всему этому пропасть — ведь у него и мертвый лист удобряет почву для новой жизни!

— Новая жизнь! Разве листья будут помнить о цветке?

— Будут! Будут, если им довелось его знать, И память о нем умрет только вместе с ними.

По вечерам Док навещал своих больных и частенько брал меня с собой. Его пациенты были народ дикий; Дока почитали как знахаря — врачевателя и жреца в одном лице. Он и служил этому буйному племени, и управлял ими. Он был рабом и властелином одновременно, денно и нощно он трудился на их благо, однако требовал беспрекословного подчинения, подкрепляя свои приказания безбожными ругательствами, а когда и это не помогало, то пускал в ход кулаки. Он был советником, помощником, правителем тысяч, без всякого преувеличения, людей. Доходы его были небольшие, едва хватало на жизнь, но мало кто имел такую власть над душами, как он, и это, как я склонен считать, удерживало его в нашем районе.

— Природа начала меня творить, отложила в сторонку, да и забыла. Спохватилась только через две или три тысячи лет, — так он объяснял свои особенности. — Родись я в те времена, я бы стал вождем свирепых варваров. Я был бы Аттилой, Аларихом [84] . В цивилизованном обществе подняться наверх можно лишь ползком, а я слишком нетерпелив, чтобы ползать. Здесь же я царь, и добился трона своим умом и силой.

Так он и остался в Попларе, не нажив состояния, но пользуясь всеобщим уважением.

Его страстью была любовь к справедливости. Угнетатели бедных знали его и боялись.

Узнав о какой-нибудь несправедливости, он тут же принимался мстить. Если не помогал суд, он сам вершил правосудие, не связывая себя законом, благо добровольные исполнители приговора всегда находились. Бамбл мог заручиться поддержкой Совета попечителей; на стороне Шейлока был закон; но рано или поздно их настигало возмездие: наступала темная ночь, подлеца подлавливали где-нибудь в порту или на берегу канала, волтузили и сбрасывали в вонючую воду. «Жестокое избиение почтенного обывателя», — так комментировала происшествие местная печать. — «Негодяям удалось скрыться», «Негодяям» всегда удавалось скрыться — организатором он был отменным.

Как-то его вызвали к ребенку; было ясно, что нужно срочно везти ребенка в больницу. На дзоре стояла глухая ночь.

— Сейчас ее везти в больницу без толку, — объяснила мамаша. — Они там все дрыхнут, на меня только наорут, Три месяца назад мой старик сломал ногу, так его до утра не приняли.

— И-го-го! И-го-го! — запел Док-Торопевт, взяв ребенка на руки и надевая шляпу, — За мной! Сейчас немного развлечемся. Но-о, лошадка, но-о! — И мы тронулись в путь. Во главе странной процессии шествовал Торопевт, горланящий залихватскую песню. Девочка, разинув рот, в изумлении смотрела на него.

— Звони! — заорал Торопевт мамаше, когда мы достигли ворот работного дома. — Звони, да так, знаешь, робко, неуверенно, как положена бедняку, когда он стоит у врат милосердия. — И колокольчик слабо звякнул.

— Еще звони! — крикнул Торопевт, отходя в тень. Наконец в окошке показалась рожа служителя.

— Умоляю вас, сэр, мой ребенок…

— Да чтоб ему лопнуть, твоему ребенку! — ответил хриплый голос. — Какого черта трезвонишь среди ночи?

— Умоляю вас, сэр. Она умирает, и доктор сказал…

Но пронять служителя не удалось; впрочем, надо отдать ему должное, он и не стал прикидываться этаким добрячком. Послав к черту мать, дитя и болвана доктора, он собрался было захлопнуть окошко, но Торопевт успел просунуть туда свою трость.

— Пошевеливайся-ка, старая сволочь! Я тебе, мерзавцу, покажу, как казенный спирт дуть! А ну, открывай ворота! — рявкнул Торопевт. Когда он кричал, его было слышно за полмили, и служитель оказался бы последним дураком, если бы стал делать вид, что не расслышал приказание.

Власти должны помнить, что с подданными должно разговаривать на языке, населению понятном. Торопевт разделял эту теорию. Люди понимали, чего он от них добивается, и сочный язык был одной из розог в его дикторском пучке. И пока дрожащий от страха привратник отпирал ворота, Торопевт в ярких выражениях охарактеризовал его истинную сущность, что несколько поубавило спеси у неприступного стража.

— Я не знал, что это вы, доктор, — оправдывался он.

— Конечно же не знал. Ты думал, что здесь беднаяженщина, над которой можно поизмываться. Ишь, задницу отъел на казенных харчах Пошел вон, убирайся с дороги, паскуда. Видишь, людям некогда!