Фриновский и Мироша часами изучали карту, а я… Все страхи забыла сразу, опять стало легко дышать, весело жить. Я с увлечением постигала «правила поведения советских полпредов за границей» — нам дали их для ознакомления. Как надо одеваться на приемы: фрак, манишка, запонки не из поддельного жемчуга, а из перламутра. Иностранные дипломаты — в бриллиантовых, наши, конечно, не могут, дорого это, но поддельный жемчуг — безвкусица, вульгарно, вызовет пренебрежение и смех, а перламутр — строго, скромно…

В Иркутске у нас была остановка. Местный начальник управления НКВД пригласил нас к себе — переночевать, отдохнуть. Пообедали отлично. Агуля играла с детьми, я разговаривала с женой этого начальника, мужчины куда-то ушли. Долго их не было.

Ложимся спать. Мироши все нет. Я уже и задремывать стала, слышу — пришел. Лампу не гасила. Взглянула в лицо, тотчас поняла — расстроен. И опять — ужас. Может, новый приказ? Может, хотят вернуть, арестовать? Мало ли что могло быть в лихорадочное время…

Сережа сел на кровать и вдруг закрыл лицо руками.

— Что? Что случилось?

А он, я вам говорила, какой он всегда был скрытный, а тут как прорвалось…

— Ты себе представить не можешь!

— Но что? Что? — Я уже сама не своя от страха.

И он рассказал. Вошли они с Фриновским в кабинет местного начальника НКВД, а в кабинете допрашивают. Кого, он мне не сказал. Допрашивают, а тот не сознается. И вдруг Фриновский как двинет ему в ухо! И давай его бить! На пол свалил, ногами топчет. Мироша просто опешил. Когда выходили, Фриновский весь красный, дышит тяжело, еле в себя пришел. Увидел, что Мироша потрясен, усмехнулся:

— Ты что, еще не знаешь? Секретный указ есть товарища Сталина, если б…. не признается, — бить, бить, бить…

Помните, я говорила вам, что иногда задаю себе вопрос: был ли Мироша палачом? Мне хочется, конечно, думать, что не был. Вот то, что я вам рассказала сейчас, то впечатление, которое на него произвело это зверское избиение, — это говорит в его пользу… Значит, он сам до той поры пыток еще не применял, ведь правда, так получается?

Я уже сказала, что Таирова, бывшего до Миронова полпредом в Монголии, сняли.

Однажды во время стоянки поезда мы с Агулей пошли прогуляться вдоль нашего состава. Обе в песцовых накидках, шапочка у меня была изумительная. Никого не видно, пустынно, только один какой-то домик поодаль. И вдруг слышим — душераздирающий крик, страшный, какой-то нечеловеческий крик муки. И все стихло.

— Агуля, ты слышала? Откуда это?

Агуля стала фантазировать: самолет, мол, пролетел, это с самолета кричали.

В поезде я спросила Миронова.

— Наверное, это Таиров, — сказал он. Лицо каменное.

Приехали мы в Улан-Удэ. Дальше железной дороги нет. Остальные шестьсот километров — на машинах. Миронов, Мария Николаевна, я с Агулей — в закрытой машине, остальные — в открытых. Поехали. Едем, как по следам войны, — впереди нас прошел корпус Конева. Кусты, деревья поломаны, дорога танками искорежена.

Дождь, снег, ветер, даже мы намерзлись в закрытой машине, а что говорить про остальных!

Приехали на какой-то пункт в степи — несколько домиков, день езды до Улан-Батора. Сережа говорит: «Мы с Фриновским отсюда улетим самолетом — нас будет вызывать Москва, нам надо доложить, что мы прибыли в Улан-Батор. А вы переночуйте тут, ведь все очень устали, женщины больше не могут…» А я ему: «Нет, и мы поедем, мы можем!»

Созвала свой «двор» из нескольких женщин, мужья которых были с нами посланы, и еще несколько женщин служащих, спрашиваю: «Поедем?» Они все: «Поедем!» Я к Миронову: «Женщины едут сейчас!»

А мужчины уже храпят по всем углам домика. Ну я поняла, что именно мужчины «больше не могут», устали и спать захотели, им только предлог нужен был, вот они на женщин и свалили.

Миронов только махнул рукой, а я говорю:

— Пусть остаются все, а мы с Агулей с тобой поедем.

— Да ты себе представляешь, что за самолет? Он же весь из фанерок!

Но когда спросили летчика, он совсем другое.

— Долетим, — сказал весело, — как штык!

А когда я засомневалась насчет фанерок, он пояснил, что эти фанерки второстепенные какие-то, а главное — в порядке.

Но Миронов восстал. Да и я испугалась. Это только сгоряча такая отчаянная решимость была — лететь. Я самолетов и по сей день боюсь, я никогда не летала. Я уверена, что если только я полечу на каком-нибудь самолете, то самолет обязательно разобьется.

Приехали мы на следующий день под вечер, темно уже было, опять ночевали в каком-то домишке, все в одной комнате. Мы с Агулей на диване, а остальные кто где. Мужчины расстелили на полу шинели и спали вповалку.