И вот мы едем на машине уже обратно из долины, на душе жутко, ветер свистит, о Евдокимове заговорили, чтобы отойти как-нибудь от впечатлений, и вдруг Фриновский спрашивает Мирошу:

— А знаешь, что он допрашивал Ягоду?

И рассказывает вот такую историю. Ягода не соглашался дать нужные показания. Об этом доложили Сталину. Сталин спросил:

— А кто его допрашивает?

Ему сказали.

Сталин усмехнулся, пососал трубку, прищурил глаза:

— А вы, — говорит, — поручите это Евдокимову.

Евдокимов тогда уже никакого отношения к допросам не имел, он уже в НКВД не работал. Сталин его сделал членом ЦК, первым секретарем Ростовского обкома партии. Его разыскали, вызвали. Он выпил стакан водки, сел за стол, засучил рукава, растопырил локти — дядька здоровый, кулачища во!

Ввели Ягоду, — руки за спину, штаны сваливаются (пуговицы, разумеется, спороты).

Когда Ягода вошел и увидел Евдокимова за столом, он отпрянул, понял все. А Евдокимов:

— Ну, международный шпион, не признаешься? — И в ухо ему…

Сталин очень потешался, когда ему это рассказали, смехом так и залился…

И еще Фриновский рассказал о своих встречах со Сталиным. Сталин иногда его вызывал, благоволил к нему. Как-то вызвал его, доволен им:

— Ну, — говорит, — как дела?

Это о работе органов.

А Фриновский набрался смелости и говорит:

— Все хорошо, Иосиф Виссарионович, только не слишком ли много крови?

Сталин усмехнулся, подошел к Фриновскому, двумя пальцами толкнул в плечо, как будто отталкивая доброжелательно.

— Ничего, — говорит, — партия все возьмет на себя.

Фриновский, помните, я вам говорила, когда-то пытался за мной ухлестывать. Теперь он словно меня и не замечал, я его никак не интересовала. Они с Мироновым делали политику.

Хотя Улан-Батор и был тогда просто большим кочевническим стойбищем, где в основном были юрты, но жалкие лавчонки его ломились от товаров. Английские, американские ткани, вязаные кофточки — чего только не продавалось! Там была свободная торговля. И Советы массу товаров забрасывали. Наши туфли, например, там можно было купить за полцены.

А шоколад! Мы им объелись в первые же дни. Когда женщины приходили ко мне в гости, они говорили сразу: «Ты только не ставь нам шоколада, мы его видеть не можем. Мы заметили, что каждый раз та же ваза берется у тебя с буфета и ставится на стол!»

Ну, конечно, раз никто не притрагивался к ее содержимому, та самая и ставилась.

Мне как жене посла положено было получать к каждому приему двести тугриков. Я, бывало, Миронову:

— Сережа, скажи секретарю, чтобы выдал мне деньги на платье.

— Но ведь у тебя все есть!

— Ты что, не читал инструкцию? К каждому приему нужен новый туалет.

Секретарь тотчас:

— Агнесса Ивановна, распишитесь, вот деньги на туалет.

Какие там были чудесные материи! Нашлась и портниха, которая хорошо шила. К октябрьским праздникам она сшила мне голубое с белым платье, рукава буфами переходили в стоячий «а ля Мария Стюарт» воротник. Уж такого платья никогда ни у кого не было! Забыть не могу.

Я отправляла посылки своим через дипкурьера, который ездил в Москву. В большой ящик укладывали на дно деньги, затем ткани, затем шоколад. В одну плитку «Миньона» я заложила часы для Бори и послала письмо: «Боря, плиток шоколада никому не давай, пока не пересмотришь все».

Все это зашивалось в яркую ткань, которая в Монголии шла на широкие мужские пояса. Дипкурьер привозил в Москву, срывал ткань, а ящик с надписанным адресом посылал обычным порядком по почте. Все всегда доходило.

После первой посылки я получила из Ростова такое письмо:

«От тебя долго не было известий, и мы волновались, не знали, что думать…» Ясно, о чем могли они думать, я же говорила Лене, что, может быть, отсылают, чтобы арестовать. «…и вдруг такая от тебя посылка. Она пришла поздно вечером, мы вскрыли и до утра не спали, вытаскивали вещи, одна другой удивительнее. Боря все шоколадки перещупал, нашел золотые часы, а на дне деньги…»

Не помню уже сейчас, сколько я им тогда тысяч переслала…

Я потом думала, что вот потому, что мы не взяли с собой маму, наша поездка в Монголию чуть не кончилась трагически. Всегда прежде все наши поездки с мамой были благословенны, мама была как добрый ангел для нас. А тут маму не взяли, и Агуля заболела страшной какой-то, свирепой формой скарлатины. Конечно, я сама виновата: не захотела в Новосибирске сделать Агуле прививку.

Чрезвычайная миссия Миронова в Монголии закончилась. Его отозвали в Москву, а мы поехать с ним не смогли — Агуля была при смерти. Миронов же не мог задержаться, и я осталась одна с умирающим ребенком.