Горем этот брак был и для меня…

Нас переселили из Дома правительства в дом напротив — на той стороне реки, в Курсовом переулке. Это приметный дом, вы, наверное, его знаете. Он из красного кирпича с узором из кирпича другого цвета. На одном из его углов — большой фонарь-эркер. Вот в этой комнате с фонарем мы и жили. Из-за фонаря она казалась много больше, чем была.

Я не могла забыть папу, все мечтала, что он вернется. И когда Михаил Давыдович стал так часто к нам приходить и оставаться даже до утра, я начала понимать, что что-то тут не то, и чувствовать к нему неприязнь. Бывало, он придет к нам, принесет всякие сласти, а я — не беру! Не ем! Смотрю на него исподлобья.

Была в этой комнате большая ниша, которую завешивали ковром, чтобы она казалась частью стены, а перед ней стоял сундук, тоже застланный ковром. Когда Михаил Давыдович приходил, я садилась на этот сундук спиной к нему и к маме, ногами в нишу. Я не желала их видеть. Демонстративно.

В 1941 году в начале лета мы с мамой поехали в Сухуми на море, к дяде Павлу, который там работал и жил. И вдруг — война! Люди толпятся у репродукторов. Мы тут же попытались выехать в Москву, но все кинулись на поезда и мы сумели достать билеты только на двадцатый день.

В Москве с июля начались бомбежки. Мы, дети, ночевали в бомбоубежище, в подвале. Нас часто отводили туда прямо с вечера, даже до объявления тревоги. Однажды утром, когда мы поднялись наверх, двор был усыпан слоем битого стекла. В нашей комнате все было сдвинуто, как будто вещи сами съехали к стене, противоположной окну, стекол в окне не было, вышибленная рама болталась снаружи на петлях. Недалеко упала бомба, и все это натворила воздушная волна.

Лагпункт Спасск, 22 апреля 1955 года.

Чудесный мой друг!

Я только что вернулся с прогулки. Видел восход солнца, видел, как оно поднялось из-за вышки и начало разбрасывать свое золото кругом. Сваи, на которых стоит вышка, неожиданно загорелись в золоте солнца. Послышался гул моторов — это пошел из Караганды пассажирский самолет. Неожиданно моторы заглохли — или мне показалось, — это было мгновение, и опять загудели. Это мгновение напомнило мне другое время и заставило глубоко заглянуть в одно явление.

Существует прекрасная легенда, созданная в Древней Греции, о птице, которая вечно возрождается из собственного пепла. Почувствовав приближение старости, она сжигает себя и из пепла себя возрождает. Она бессмертна и вечно молода. Не так ли и наша память, подобно легендарной птице, возрождает из пепла прошлое, все, что было жизнью, нашу любовь и радость, наше горе, и кровь нашего сердца, и мысль нашего мозга?

Сентябрь 1941 года. Воздушная тревога. Я отправил детей — Агулю и Майю — в бомбоубежище, а сам остался с женой в квартире.

Я очень любил свою жену и всегда был рад остаться с ней наедине. Мы недавно поженились — всего полтора года, и я любил ее не молодой крылатой любовью, а отстоявшейся, крепкой и глубокой. И я и она не были молоды, мы оба знали жизнь. Я ее любил давно, но это было глубоко запрятанное чувство, которое никогда не прорывалось и крепко сидело под замком совести. Время безжалостно убрало дорогих нам людей и освободило совесть от тяжелой службы. Я пришел к ней как врач и утешитель, а освободившееся чувство любви привлекло ее ко мне. Я стал ее мужем, любящим и постоянно наблюдавшим за ней. Не было большей радости для меня, как держать в своих руках свою возлюбленную, свою Агнессу, и неустанно следить за ней, наблюдать ее. Зрелый возраст и большой опыт жизни развили во мне эту страсть рассматривать человека, проникать в его душевное царство и видеть блеск душевного алмаза. Удивительное это было занятие — тонуть в счастье любви и видеть все кругом. Не менее удивительна была и моя Агинька! Человек вообще всегда интересен, и никогда наше знание не исчерпает его. Великие художники берут только часть человеческой души, ту часть, которая им созвучна или интересна. Агинька была самым благодатным человеческим характером и для наблюдений! Домовитая хозяйка, сама домовитость и одновременно — циркачка, работающая на трапециях под куполом цирка или в клетке с хищными животными…

Накинув свою беличью шубку, она хозяйственно идет со мной на чердак снимать белье и бережно его уложит и чинит. И тут же я вижу ее в клетке на арене цирка в короткой гофрированной юбке, с блестками и в сапожках, со стеком в руке командующей львами, послушно выполняющими ее отрывистую команду: «Алис!» Да, она могла быть укротительницей! Ее большие глаза не были миндалевидной формы, а почти круглые. Это придавало ее лицу какую-то жесткость, даже хищность. Тонкие сжатые губы содействовали этому впечатлению. Но она была доброй и чуткой душой. Пожалуй, жестокость не покидала ее, когда она стремилась к цели. Но основа ее характера была независимость. Казалось, что эта женщина никогда не может быть возлюбленной и мириться с ролью компаньонки, делящей свою волю с волей другого человека, подчиняющей себя добровольно любимому человеку. И верно: чувство независимости никогда не покидало ее, и, любя, она оставалась сдержанной и застенчивой. Если сдержанность удерживалась ее независимостью, то застенчивость была покрывалом, в котором она ревниво прятала свое тело, оберегая свою независимость. Если бы Агинька жила в Древней Греции, на родине красоты, она бы принимала участие во всех играх и празднествах, чтобы показать свое тело, грацию, и сама наслаждалась бы этим зрелищем. Она участвовала бы в вакхических играх, вакханка по своей природе, зажигала бы все кругом своим огнем красоты и любви, а сама оставалась бы холодной и следила бы за эффектами, которые она вызывает. Огонь и лед, вакханка и девственница.

В этой холодной жрице огня было еще одно свойство, которое она сама редко обнаруживала. Она радовалась и боялась этого свойства. Это материнство. Она любила свою дочь и всегда носила в душе своей еще не родившегося ребенка. Она себя хорошо чувствовала в обществе девочек, и они с ней. Ей не надо было играть перед ними, как взрослые это делают, и она играла с ними в куклы не «понарошку», а на самом деле, по-настоящему. Она сама была девочкой. Крепко сколоченная, с телом женщины Рубенса, среднего роста, живая, с удивительно приятным голосом, она всегда была чисто одета, аккуратно прилажена и уютна. Да, уютна! Вокруг нее всегда была атмосфера порядка и налаженности. Это уют, делающий жизнь приятной и привлекательной. Я ее любил со всеми ее особенностями, ясными для меня и туманными, и постоянно читал ее, наблюдал ее — это интересное человеческое существо. Но разве можно исчерпать знание, в особенности если любишь свой предмет? Каждый день открывается новое и ставит перед тобой новые загадки. А если твой любимый предмет — женщина, которая берет тебя, умного исследователя, в свои объятья, то ты теряешь свою объективность и беспристрастность ученого.

Но эпизод воздушной тревоги открыл мне многое в моей Агиньке и во мне самом. Только годы и расстояние помогли мне разобраться и понять пережитое тогда вместе с моей чудесной, любимой подругой…

Мы стояли обнявшись у открытой двери балкона и тревожно глядели на опустевшую площадь, когда гул моторов неприятельских самолетов приблизился. Ударили наши зенитки. Осколки сыпались на крыши. Вдруг роковой грохот прекратился. И мы услыхали свист скользящих крыльев — мы знали, что это такое! Раздались взрывы упавших бомб. Мы вздрогнули и крепко обнялись, в собственных объятьях мы нашли защиту от грозной опасности. Раздался взрыв где-то близко. Агинька спрятала свою голову у меня на груди. Дорогие мне глаза были широко раскрыты, но страха в них не было. Лицо раскраснелось и было покрыто легкой испариной. Она посмотрела на меня полузастенчиво и привлекла к себе. Угроза смерти вызвала у моей любимой огромный прилив жизни, который идет из рода в род, от матери к дочке, от Евы до наших женщин. Ты всем своим существом, биологически протестовала против смерти, призывала жизнь победить смерть. Я почувствовал твое вечное призвание создавать жизнь и утверждать ее. Я, рожденный женщиной, проник в тайну женственности и ярко увидел тебя, мою возлюбленную, мою мать и мою дочь. Женщина — начало жизни, любви и красоты. Я поцеловал твои глаза, обнял тебя и почувствовал, как твое желание утверждения жизни среди грохота и смерти входит в меня. Ты открыла мне закон вечной жизни, данной Богом, закон, которого никогда нельзя понять, а лишь в отдельные счастливые мгновения можно только почувствовать… Вот это случилось со мной во время бомбежки, когда я возле тебя, родная, прикоснулся к вечности…

16 октября, когда немцы прорвали фронт, в Москве началась паника. Папа позвонил мне:

— Срочно собирайся, бери самое необходимое и приезжай на «Мосфильм», не задерживаясь. Мы уезжаем на грузовиках, они ждать не будут.

Я была бесхозяйственна. Мама нас с Брушей ни к чему не приучала. Она рассуждала так: я намучилась в детстве, а они пусть этого не знают.

И мы занимались только учебой и общественной работой. Общественная работа — это было очень важно тогда.

Мы были феноменально непрактичны. Стряпать я научилась, только когда вышла замуж. Первую курицу я сварила с потрохами, предварительно, правда, выщипав пинцетом перья.

После маминой смерти наша домработница Мария Александровна, осмелев, стала подворовывать у нас активнее — она и прежде это делала, хотя была очень преданна маме. У нас был сундук, полный белья. Мы, девочки, знать не знали, что там есть. Теперь, когда я в него заглянула, он был пустой…

Я стала быстро хватать, что под руку подвернулось, и совать в рюкзак. Белые папины валенки, его бритву, пальто, старую, из каракулевых лапок шубу и демисезонное пальто на себя, а про ноги забыла, так и осталась в туфлях.

Агнесса не могла пережить потери вещей, пилила папу, что он позволил перебросить чемоданы на другую машину и что оставили в Москве у кого-то. «Я была богатая женщина, — говорила она отцу, — а теперь у меня ничего нет».

Но что он мог? Была паника, раздражение, истерики, люди с «Мостехфильма» кричали, что наша машина вся завалена вещами, что другим некуда грузиться, кричали: «Сбросить!»

Когда мы ехали на пароходе, Агнесса еще не остыла и только и знала, что говорила об этих вещах. (Это были вещи, привезенные из Монголии, она все-таки многое сумела сохранить после конфискации.) Досадовала.

На этом пароходе оказалась Густа — первая жена Миронова, дважды соперница, у которой Агнесса отбила Миронова, а потом папу; конечно, она нашу тетю Агу, мало сказать, недолюбливала… Агнесса и ей — жаловаться, расписывать, какие были вещи и что пропало…

Мы стояли на палубе. Агнесса сошла вниз, я осталась с Густой. Я ее хорошо знала. Как жена Мироши — папиного двоюродного брата — она тоже была наша тетя. У Густы детей не было, она была одинока. Она и говорит мне:

— Маечка, поедем со мной в Казань, будешь моей дочерью, будешь учиться. Ну ты же сама видишь, что она (то есть тетя Ага) из себя представляет, какая мещанка. Такая война идет, а она — о вещах.

Уговорила меня. Я спустилась вниз в третий класс (где мы ехали) и говорю отцу, что поеду с тетей Густой. Отец спокойно:

— Как хочешь, Майя, это твое дело.

Но потом улучил минуту, когда мы оказались вдвоем, и спрашивает:

— Почему ты хочешь уехать с Густой? Тебе трудно с Агнессой?

— Нет, не трудно, но я там буду учиться (я уже имела один курс мединститута).

— Но ты и в Куйбышеве сможешь учиться.

Я поняла, что ему тяжело со мной расставаться, и поехала с ними в Куйбышев.

Там нам на несколько семейств дали одну комнату в шестнадцать-восемнадцать метров, бывший кабинет в служебном помещении студии хроникальных фильмов. В комнате стояли канцелярские столы, на одном из них — письменном — мы с Агулей спали. Отец с тетей Агой спали на полу, рядом с ними — другие пары. На столе спать было тесно, я во сне сдвигала Агулю, а она в ответ щипала меня.

Рядом с отцом и Агнессой на полу спали Караваевы. Их сын был недавно убит на фронте, мать находилась в депрессии, а глава семьи — игрун по женской части, маленький, юркий, как обезьянка, — ночью все подталкивал Агнессу, вызывая на сближение, она сердито отшибала его.

Папа презирал Караваева за то, что, будучи в прошлом дипкурьером и объездив весь мир, тот ничего из своих поездок не вынес, кроме впечатлений о вещах, тряпках, модах.

Был там еще один «киношник», который стал приударять на два фронта — за Агнессой и за мной. Но мне было семнадцать лет, я была девушка, и он решил, что Агнесса должна быть более сговорчива. Ух, какой она дала ему отпор, как отчитала, надо было только послушать! А когда через короткое время и отец включился, этот «киношник» быстро испарился из нашей комнаты.

Кроме Караваевых жили с нами еще Генины и Синявские. Каждую ночь Синявский приходил пьяный и принимался петь «горящей Каховкой идем», доходил до слов «ее голубые глаза» — и рыдать. Вероятно, в гражданскую войну у него была какая-то девушка.

Вот так мы жили. Начиналось все мирно. Ни у кого ничего хозяйственного не было…

Как только мы кое-как устроились в Куйбышеве, папа пошел в военкомат вновь настаивать, чтобы его послали на фронт, где его опыт мог пригодиться. Ему опять отказали. Папа воспринял это болезненно. Нервничая, стал добиваться возвращения в Москву.

Я поступила работать помощником киномеханика на студию хроникальных фильмов в просмотровый зал. Днем там бывали просмотры из фронтовых хроник, ночью — правительственные просмотры этих хроник и художественных трофейных фильмов. Когда приходили наши правители, зал был наводнен телохранителями, а все комнаты заполняла военизированная охрана.

Киномеханика-мужчину сменила женщина. Мужчину сняли за то, что он перепутал части фильма о Кирове и показал наоборот: сперва Кирова хоронят, а потом он говорит речь. Его не только сняли, но арестовали, дали 58-ю статью и отправили в лагерь.

Женщина, которая его сменила, была пуганая-перепуганная. И вот однажды, когда мы крутили фильм, в нашей кинобудке оказался довольно интересный мужчина. Моя начальница послала меня в подвал за коробками фильмов, они были тяжелые. Я, в полной уверенности, что неожиданный гость оказался здесь из-за моей «несказанной красоты», говорю ему, как делаю одолжение: «Пойдемте, помогите мне». И он пошел, и таскал коробки, а я с безмятежной душой эту его работу принимала, не понимая только, почему на моей начальнице лица нет и она мне делает какие-то ужасные глаза. И только когда он ушел, она воскликнула:

— Что ты наделала! Это же начальник всей охраны!

А ему тоже могло влететь по 58-й, что отлучился, да и мне.

Но — сошло.

Было и такое приключение. Однажды я шла по улице, а зима, холод, и вдруг какая-то дверь в полуподвале отворилась — кто-то выходил, и на меня так и пахнуло теплом. Я и заглянуть успела, а там — продуктов! Какой-то закрытый магазин для избранных.

Я рассказала об этом в нашей комнате, и все тотчас решили меня приодеть пошикарнее и дать мне свои карточки — отоварить. Стали собирать что у кого есть лучшего в одежде — кто соболью шапку, кто шубку из шиншиллы, кто изящные ботинки. Я надела все это и пошла. Подхожу к двери с независимым видом, швейцар увидел такую элегантную девушку и распахнул передо мной дверь — пожалуйста!

Я — к прилавку. Продавец взял кучу моих карточек, посмотрел — и очень вежливо: «У вас карточки еще не прикреплены. Вы пройдите, пожалуйста, в соседнюю комнату, там вас прикрепят». А я взглянула на ручные часы (кто-то дал золотые) и небрежно так: «Ох, знаете, я очень спешу, вы отоварьте, пожалуйста, сейчас, я завтра обязательно прикреплю». И он отоварил.

Как-то я заскочила в ювелирный магазин посмотреть. А шла я за хлебом. Выхожу из ювелирного магазина, хочу достать карточки — а их нет! Вспомнила: какой-то тип в магазине вертелся около витрины, заглядывал, да так близко, что запотевало стекло, я была недовольна — не видно. А он все терся, терся… Ну ясно — вытащил карточки! А что такое была потеря карточек в войну — только пережившие это могут себе представить.

Но еще теплилась слабая надежда, а вдруг я дома оставила? Возвращаюсь домой, лихорадочно ищу там, сям, а Агуля — проницательный бесенок — она меня тогда ненавидела, соперница, что ли, рисовалась ей во мне, до того ведь росла она у Мироновых единственным ребенком, избалованным донельзя, — Агуля тотчас все поняла. Сидит на куче какого-то тряпья и мне — со злорадным восторгом:

— Что — карточки потеряла? Не нашла? Вот хорошо! Как я рада! Как я рада! — Ликует, заливается.

Я теперь ей рассказываю, а она не помнит, удивляется: «Неужели я была такая вредина?»

Я потеряла карточки. Что делать? На пристани продавали коммерческий хлеб, но за ним надо было стоять ночь и полдня. Давали в одни руки одну большую круглую буханку серого хлеба.

Я выстаивала с вечера до утра. На руке анилиновым карандашом писали номер. А холодно! В подъезд дома напротив хоть как-то согреться жильцы не пускали, запирали подъезд. Я стала ютиться под балконом, все-таки не такой ветер. Вечером мальчишки сверху это заметили, стали кидаться, потом воду лить. Прыгали, бесились от восторга, когда попадали. И вдруг весь этот балкон вместе с мальчишками обрушился на меня… К счастью, никто не пострадал.

Ночью или рано утром приходил папа: «Иди, погрейся», сменял меня. Агнесса не приходила. Я думала, если бы была мама… Потом папа уехал в Москву. Мне было так обидно, так горько, так тяжело жить!

Единственная моя отрада была — написать Бруше. Кому я могла излиться, как не ей? И я писала, изливалась.

Но, конечно же, по беспечности своей написала письмо и бросила где попало. Тетя Ага прочла. Я ждала, что будет буря, взрыв. Ничего подобного. Мне очень понравилась ее реакция. Она сказала добродушно, с иронией:

— Я прочла, как ты всех нас чихвостишь. Валяй дальше в том же духе!

И все. Ни слова больше. А дальше как ни в чем ни бывало.

Я, конечно, к ней была пристрастна. Она никак не была «злой мачехой» из народных сказок. За нашу семью она стояла горой.

Помню, как-то Синявская в раздражении, что я никак не могу расчесать волосы, заворчала:

— Что ты тут патлами своими трясешь, своим вороньим гнездом?

Надо было видеть, как взорвалась Агнесса!

— Это у нашей-то Майи патлы? — воскликнула она, как разъяренная тигрица. — Это у нее воронье гнездо? Это у вашей Маши «два волоска и все густые», а у нашей Майи прекрасные волосы, любая позавидовать может!

Агнесса всегда старалась возвеличить мои «таланты». Однажды я что-то рисовала, она увидела и пришла в восторг:

— Как ты хорошо рисуешь, Маечка, тебе надо обязательно учиться рисовать!

И так как я стала отнекиваться, трезво оценивая свои «дарования», она сама разыскала эвакуировавшееся в Куйбышев Художественное училище, расхвалила там меня, договорилась, что я приду «на пробу», и стала меня настойчиво убеждать не упускать этой возможности.

Кроме желания добра лично мне, она считала: женщина не должна уступать мужчине ни в чем, все, что ей дано, нужно использовать, не позволяя заглохнуть в себе, надо себя утвердить.

Она опекала меня, как женщина опытная опекает женщину неопытную, точнее, молодую девушку. У меня была плохая осанка, я сутулилась. Агнесса говорила мне: «Зачем ты держишься так? У тебя ведь есть все возможности. Надо голову высоко нести, как царица».

Потом меня мобилизовали. Но еще перед моим отъездом мирная жизнь наша с соседями стала осложняться. Сперва это было из-за кипятильника. Но вот Агнесса со свойственной ей энергией и практичностью продала что-то на толкучке и купила керосинку. Таким образом семья наша от этого злополучного кипятильника отошла.

Но соседи стали просить разрешить и им готовить на нашей керосинке в нашей кастрюле (они все не управлялись с одним кипятильником, да еще какое напряжение было! Порой даже электрическая лампочка не горит, а только калится красным).

Тетя Ага разрешила, делилась. Но стали страшные очереди за керосином, мы ходили их выстаивать. И Агнесса сказала соседям: «Керосинку и кастрюлю буду давать, но за керосином давайте ходить все по очереди».

Мы с дочерью Синявских — Машей — подружились. В мае 1942 года мы обе получили повестки. Отец Маши (тот самый, что по ночам, рыдая, пел «Каховку») был секретарем парторганизации Московского филиала Куйбышевской студии кинохроники. Он сказал Маше, что может освободить ее от мобилизации.

— Или нас вместе с Майей, — ответила Маша, — или никого. Иначе я не смогу смотреть в глаза ее отцу.

Двоих Синявский освободить не мог, и нас послали в Саратов, в школу морзисток при училище связи. Родные провожали призванных девушек на пристани. Матери плакали, выли, обнимали своих дочерей. А меня провожали тетя Ага и Агуля. Тетя Ага надавала мне продуктов на дорогу, Агуля все ныла:

— Мам! Ну пойдем! Пойдем! Скоро ли эта Майка уедет!

На пароходе в каютах ехали офицеры. На палубе было холодно. Офицеры стали звать девушек к себе в каюты. Все пошли, только мы с Машей остались — предпочли мерзнуть.

В училище сенсация: девчонок привезли! Ребята все балконы облепили, из окон чуть не вываливаются.

Нас — в санпропускник. Мы разделись, белье сдается в окошко, а там — летчик! Мужчина молодой, бравый. Девчонки завизжали, поприжимались к стенам, в углах. А он спокойно:

— Да что вы, девчата? Сейчас же война. Я в отпуск приехал, просто жену сменил, она пошла пообедать, я тут принимаю вместо нее.

Только мы намылились, объявляют — сейчас сюда придет мыться рота новобранцев. Мы мыльные так и полетели в раздевалку.

Таковы были мои первые впечатления об училище.

Я уже рассказывала, что папа положил мне и Бруше на сберегательные книжки по пять тысяч. Он хотел, чтобы это осталось на «черный день», и до войны все время проверял — не взялись ли мы тратить?

Бруша своих денег тогда не трогала. А я, бывало, не выдерживала. Папа возмущался моим легкомыслием, но аккуратно докладывал на счет взятое мною.

Когда меня мобилизовали, Агнесса предложила перевести мои деньги на ее имя. «Маечка, — сказала она мне, — так вернее»…

И я перевела.

В дорогу Агнесса мне дала четыреста рублей. А когда приехали в училище — там на заем подписка. И такой патриотический подъем — кто выплатит сразу? Я сразу и отдала все четыреста…

Не стану рассказывать, что там было после, как мы учились. Расскажу только о Маше.

Она была очень принципиальная. Стала сержантом — нашим начальством.

Как-то, помню, она выдавала нам трусы. А там были с резинкой и без резинки. Я прошу ее: «Маша, ты мне с резинкой оставь!» Куда там!

— Вот подойдет твоя очередь, — говорит, — какие окажутся, такие и дам.

Когда мы кончили школу морзисток и нас распределяли, мы могли попроситься вместе в одну часть, но Маша из гордости (или принципиальности?) не попросила. Я тоже была гордая. И нас направили в разные части.

Потом мы долго не виделись, а когда встретились…