Февральская революция застала его на фронте под Двинском, его стали всюду выбирать — в батальонный комитет, на армейский съезд Первой армии и т. д. Он был среди наступавших добровольцев в июльских сражениях, получил тяжелую контузию, попал в госпиталь. После Октября добрался до Киева, при Деникине руководил подпольем ЕРП, при красных стал начальником охраны города, командовал первой ротой коммунистического полка в Киеве, был секретарем правобережной организации ЕРП.

Это все я вам цитирую по его автобиографии, сама я мало что знаю об этом периоде его жизни, знаю только, что он кинулся в революцию с головой, всего себя отдав ее идеям. Они ему казались идеями правды, справедливости, всего того лучшего, светлого, о чем мечтал в юности… Агнесса вам рассказывала о Мироше. Так же и Михаил Давыдович. Евреи настрадались от антисемитизма, от погромов и презрения. А революция с антисемитизмом покончила. Это была их революция.

Но вернусь к автобиографии.

Отец стал сотрудником Разведывательного управления Украины. В 1920 году его нелегально послали в Польшу — организовывать там «красное подполье». Человек смелый, он любил риск. В подполье он продержался семь месяцев. Затем попался, чуть не погиб, военно-полевой суд приговорил его к повешению. Но вмешалось наше посольство, и папу посадили в тюрьму, потом в концентрационный лагерь. Подпольщики помогли ему бежать.

Вернулся он в 1922 году, организовал конференцию ЕРП, где уговаривал всех самораспуститься, вступать в компартию… Затем вошел в комиссию по приему в РКП, членом которой сам уже был.

С 1923 года стал работать в Политуправлении РККА, потом в редакции «Красной звезды», потом редактором «Военного Крокодила». Написал очерков, фельетонов, несколько книг и брошюр.

С 1930 года по 1934-й был начальником Главного управления кинематографии и ответственным редактором газеты «Кино».

С 1934-го по 1938-й — в Разведуправлении РККА и в спецкомандировке…

Таковы данные из его автобиографии…

Нам, девочкам, мне и Бруше, папа казался некрасивым. Роста он был среднего, склонный к полноте, иной раз даже просто «пузатенький». Большие, очень выразительные глаза, брови с изломом, нос крупноват, губы тонкие. Я иной раз удивлялась, как мама, такая красавица, вышла за него замуж?

Но стоило ему начать говорить… У него была прекрасная дикция, много юмора, богатейшая эрудиция — не заслушаться его было невозможно.

Человек увлекающийся, он очень любил цирк. Далекий от спорта, он тем более ценил всякую физическую доблесть, что сам чувствовал себя в этой области пасующим. Его влекло то, что казалось ему недостижимым, удивительным, каким-то почти геройством. Он преклонялся перед ловкостью и силой цирковых артистов, объясняя нам, какого бесконечного труда тренировок это им стоит, и призывал всех нас чтить и уважать их труд.

Но больше всего на свете папа любил книги. Книги папа покупал безостановочно, все время. Их становилось некуда класть, и тогда надстраивали и пристраивали стеллажи. Из-за книг папа воевал с фикусом, который поставили к нему в комнату, вспылив, кричал, что фикус его выживет (фикус, наглец, чувствовал себя превосходно и разрастался), что из-за фикуса ему некуда уже класть книги…

Когда Бруше исполнилось десять лет, он подарил ей «Дон Кихота» Сервантеса. Не читать — значило обидеть папу, и Бруша заставляла себя читать. А он ее жадно спрашивал:

— Интересно?

— Интересно… — отвечала вежливая Бруша с постной миной, и папа погасал.

Да, мы не раз заставляли его испытывать разочарование. Бруша училась на «очень хорошо» (тогда «отлично» еще не ставили). Как-то, когда она была в старших классах, папа спросил ее, кто такая была Екатерина Вторая. Бруша отчеканила по учебнику:

— Выразитель интересов помещичье-крепостнического класса, продукт самодержавия.

Папа пришел в ужас, схватился за голову, отправился в школу к учительнице и стал возмущаться:

— За что вы ей ставите «очень хорошо»? Она же ничего не знает!

Папа был горяч, раздражителен, вспыльчив, очень эмоционален, ревнив. Но его идеалом были спокойные и сдержанные люди, и он всегда старался держать себя соответственно своему идеалу, но — увы! — это ему не всегда удавалось!

Ревность он считал самым гадким пороком и страстно осуждал Отелло — если не можешь пережить, то убей себя, зачем же убивать тобой любимую?

Папа обладал большим чувством собственного достоинства, я уже говорила об этом. Он никогда не стыдился того, что он еврей. Возмущался нами, что мы совершенно не интересуемся прошлым своего народа, не делаем попыток узнать его… что уж говорить о языке! Мы и понятия о нем не имели.

Папа водил нас в еврейский театр, мы там ни слова не понимали, но игра Михоэлса, его темперамент захватывали нас.

Родители отца, наши дедушка и бабушка, до войны были еще живы, папа возил нас к ним в Киев.

Бабушка говорила мне:

— Если выйдешь замуж за гоя, я тебе приданого не дам. Не дам ни подушки, ни пуховой перины, и одеяла не дам.

Мне было тринадцать лет, я смеялась. Она обижалась… затем показывала мне содержимое заветного сундука, которое предназначалось нам с Брушей в приданое.