Прав я или не прав, но это ее, цветаевская, судьба, не умещающаяся ни в одну из схем. Даже — или особенно — в жестко-прямолинейную схему, которую начертал Аркадий Белинков. Вспомним: «Художника убивает всегда, во все времена враждебное искусству общество».

Впрочем, он ли является первооткрывателем этой железной закономерности?

Одна из самых знаменитых страниц, написанных Александром Ивановичем Герценом, — перечень жертв и страданий, приведенный в книге «О развитии революционных идей в России»:

«Ужасный, скорбный удел уготован у нас всякому, кто осмелится поднять свою голову выше уровня, начертанного императорским скипетром; будь то поэт, гражданин, мыслитель — всех их толкает в могилу неумолимый рок. История нашей литературы — это или мартиролог, или реестр каторги. Погибают даже те, которых пощадило правительство, — едва успев расцвести, они спешат расстаться с жизнью.

…Рылеев повешен Николаем.

Пушкин убит на дуэли, тридцати восьми лет.

Грибоедов предательски убит в Тегеране.

Лермонтов убит на дуэли, тридцати лет, на Кавказе.

Веневитинов убит обществом, двадцати двух лет.

Кольцов убит своей семьей, тридцати трех лет.

Белинский убит, тридцати пяти лет, голодом и нищетой.

Полежаев умер в военном госпитале, после восьми лет принудительной солдатской службы на Кавказе.

Баратынский умер после двенадцатилетней ссылки.

Бестужев (Марлинский. — Ст. Р.) погиб на Кавказе, совсем еще молодым, после сибирской каторги…»

Вообще-то этот перечень можно — и даже легко — оспорить. По крайней мере — уточнить.

Речь даже не о неточности, с какою указан возраст умерших или убитых: Пушкина, Лермонтова, Белинского. Да и Марлинского, погибшего в сорок лет (по тогдашним понятиям — возраст едва ли не пожилой), трудно назвать «совсем еще молодым».

Дело и не в некоторых — будем прямы — подтасовках, к которым прибегают обычно ради стройности концепции. Допустим, в самом ли деле Дмитрий Веневитинов «убит обществом»? Он, который был, напротив, всеобщим любимцем — настолько, что его скромный поэтический дар оказался безмерно завышен в глазах современников, — простудился, разгорячась на балу и выйдя на холодный воздух. Только всего. Да и тот же Евгений Баратынский… Да, ссылка, вернее, армейская лямка была — но не двенадцатилетняя, а много короче, да не в Сибирь какую-нибудь, а в Финляндию, с долгими, больше года отпусками в столицу. И смерть наступила спустя восемнадцать лет, на взлете творчества и надежд.

Главное, впрочем, повторяю, не это. Разве нельзя предъявить Герцену другой перечень — точно такой же, как тот, что Корней Чуковский предъявил Аркадию Белинкову? Назвать, например, Жуковского — поэта с трагическим мироощущением, однако дожившего до почтенного, смертного возраста? А Тютчев? Фет? Толстой? Гончаров? Лесков?..

Но все дело в том, что спорить с Герценом незачем. Он ведь не выводил некий общий, непреложный, вековечный закон. Он предъявлял счет конкретному историческому периоду, конкретному обществу, конкретной власти. Потому был в своем праве.

Вообще — в смерти художников, в доведении их до края отчаяния, до решения убить самих себя виновны (вот уж вправду «всегда, во все времена») сугубо конкретные обстоятельства. Гонители, имеющие имена и свои резоны, нередко кажущиеся убедительными (обществу и тем более им самим). Даже если тут и впрямь не обходится без каких-то общих причин — все равно! К тому же, объявляя палаческую роль общества вековечным законом, а гибель любого художника — неотвратимой (если же он уберегся и выжил — это, дескать, случайность или, что хуже, измена себе самому), мы тем самым оправдываем общество-палача. А как же иначе? Тигр или волк не виновны в своей кровожадности: так повелела природа.

Я даже так скажу: гибель художника — всегда отклонение, сколько бы их, отклонений, ни было. Отклонение от жизненной и общественной нормы…

Самоубийство Марины Цветаевой совершилось. Это не значит, что оно всенепременно должно было произойти, но так или иначе, то был ее выбор. Выбор, сделанный ее жизнью. Говоря о закономерностях, которые, конечно, есть, не забудем об этом.

В мемуарах художника Юрия Анненкова, которого мы знаем прежде всего как первого и блистательного иллюстратора «Двенадцати» Блока, а также выразительного портретиста, рассказано, в каком виде он застал свой дом в Куоккале — после того, как Красная гвардия отступила в 1919-м из Финляндии:

«Была зима. В горностаевой снеговой пышности торчал на его месте жалкий урод — бревенчатый сруб с развороченной крышей, с выбитыми окнами, с черными дырами вместо дверей. Обледенелые горы человеческих испражнений покрывали пол. По стенам почти до потолка замерзшими струями желтела моча, и еще не стерлись пометки углем: 2 арш. 2 верш., 2 арш. 5 верш., 2 арш. 10 верш… Победителем в этом своеобразном чемпионате красногвардейцев оказался пулеметчик Матвей Глушков: он достиг 2 арш. 12 верш. в высоту.