Шрифт:
Неужели эти два одиночества и заслужены в равной степени?
От Кавалерова до «Кавалера»
Что до Фадеева, то водка — водкой, запой — запоем, но для начала ведь надо было, чтобы тебя и в трезвом твоем состоянии нечто соединило с этими монстрами, которых ты же и породил.
В мемуарах Семена Липкина рассказано, как однажды Фадеев — опять же в период запоя, «когда он становился удивительно человечен» (понимай: человечен, если и оказывался среди людей, а не нелюдей) — зашел на дачу Чуковского, где собрались сын Корнея Ивановича Николай, сам Липкин и Заболоцкий. И поделился с ними негодованием:
«Что делается в нашей литературе, конец света. Прислали мне из Пятигорска повесть „Кавалер Золотой звезды“, кому-то наверху она понравилась. Дорогие мои Коли и Сема, дальше идти некуда, дальше табуретки. Остается кричать: „Спасите наши души“.
Потом он читал с чувством, наизусть, строки Пастернака „Синий цвет“, куски из „Страшной мести“ Гоголя, пел „Выхожу один я на дорогу“, хорошо пел».
Проходит, однако (продолжает Липкин), время, «меня приглашают в Союз писателей на заседание президиума, посвященное выдвижению книг на соискание Сталинской премии. Как председатель комиссии по киргизской литературе, я должен был доложить президиуму мнение нашей комиссии о книге одного киргизского поэта. Сижу, жду, когда очередь дойдет до меня. Заходит речь о „Кавалере Золотой звезды“ Бабаевского. Хвалят. Берет слово Фадеев, тоже хвалит и вдруг, налившись краснотой, устремляет волчьей синевы глаза на меня и произносит со злостью: „Есть еще у нас чистюли, которые воротят нос от таких повестей“. Никто не понимает, почему Фадеев смотрит на меня, ведь моя роль маленькая, специальность узкая, и я, действительно, Бабаевского ни при какой погоде не читал. А Фадеев, видимо, вспомнил, что ругал этого „Кавалера“ при мне, рассердился на себя и перенес гнев на меня…»
И у Олеши, безмерно унизившего Кавалерова, и у Фадеева, подавившего в себе эстетическое чутье, то была драматическая, однако и жалкая готовность покончить со своей опасной исключительностью. Та готовность номер один, которая оказалась уже вполне программно заявлена в блестящей и кошмарной речи Олеши на Первом съезде новообразованного Союза советских писателей, в августе 1934 года:
«Как художник проявил я в Кавалерове наиболее чистую силу, силу первой вещи, силу пересказа первых впечатлений…»
Чт'o я говорил? Точно как у Фадеева с Мечиком!
«И тут сказали, что Кавалеров — пошляк и ничтожество…»
Еще оговорка. От сопоставления с будущим командиром советской литературы не отрекаюсь, но отмечаю вариантность художественной самоубийственности. Олеша интуитивнее, чем Фадеев, как и положено таланту более тонкому. Осознание совершённого приходило к нему не сразу, не в сам'oм процессе расправы с собственным двойником, с собственным «я». Оно приходило после, с помощью окружающих.
«Зная, что много в Кавалерове есть моего личного, я принял на себя это обвинение в ничтожестве и пошлости, и оно меня потрясло».
Все, однако, не так безнадежно:
«Во мне хватает гордости сказать, что, несмотря на то что я родился в старом мире, во мне, в моей душе, в моем воображении (даже в нем, отличающем Олешу от многих, от всех! — Ст. Р.), в моей жизни, в моих мечтах есть много такого, что ставит меня на один уровень и с рабочим и с комсомольцем».
Ставит на один уровень. На один и тот же. Вот то, что не удалось фадеевскому Мечику, который не сумел, как бы ему того ни хотелось, сравняться с Морозкой, — но что одолел в себе Фадеев, любитель Баратынского, знавший цену Пастернаку и Заболоцкому, однако выдвигавший вперед Бабаевского.
Одолел ли себя Олеша? При всех оговорках — да, одолел, что косвенно отметил в почтительнейших воспоминаниях прозаик Исай Рахтанов.
«После первого съезда писателей, — воспроизвел он слова Олеши, — Фадеев говорил мне: „Мы все для тебя сделаем, Юра, только пиши…“, понимаете, я сам, собственноручно, довел себя… я был бы первым писателем. Саша так и сказал мне: „Мы все сделаем, Юра…“
При этом надо иметь в виду, — комментирует Рахтанов, — что конфликта с временем, с революцией у него не существовало.
Что же было?
Характер».
И далее — об особенностях характера, метафорически, в духе самого Олеши, обозначенных так: «помесь короля с нищим».
Вспомним бросаемые денежные купюры: действительно, король нищих. Нищий, играющий короля.
Но Михаил Михайлович Зощенко, назвавший Олешу в повести «Возвращенная молодость» своим другом, позже, в записной книжке, оценил этот характер иначе. Он вынес отрывкам из будущего тома «Ни дня без строчки» (которые при публикации в альманахе «Литературная Москва», в оттепельном 1956-м, очаровали многих, в том числе и меня) приговор — не столько печальный, сколько брезгливый:
«Тут не то плохо, что видны границы, в сущности, посредственного ума. Тут плохо — некоторые отвратительные его черты характера: подобострастие перед сильными и трепет перед известными — почти мальчишеские и неприятные.
Кто подбил его напечатать эту галиматью? Пусть бы думали (и всем было бы приятно), что он беспредельно умный! Как думали все и многие годы. Как жаль и грустно за него».
Зощенко совершенно не прав — особенно по отношению ко всей в целом книге «Ни дня без строчки» (которой он попросту не имел возможности прочитать: она стала посмертной и для него как читателя, и для Олеши как автора). Но выходит, что и в той публикации он уловил нечто свойственное Олеше вообще.