Глаша считала себя крепкой, выносливой. Но, как видно, чересчур понадеялась на свои силы. Теперь и с табуретки не встать.

 «Ничего, ничего, — подбадривала она себя. — Хлебушка поем да кипяточком запью. Ножки и побегут».

 Вдруг будто гром ударил в комнате. Пол так тряхнуло, что Глаша упала с табуретки. В ту же минуту сделалось ослепительно светло.

 Глядит — а стена отделилась от потолка и разваливается на части.

 «Снаряд! — подумала Глаша. — Фашистская артиллерия ударила!»

 Каким-то чудом уцелела полка. На ней по-прежнему белел пакетик.

 Глаша, охая от ушибов, медленно поползла к полке. Взять хлеб.

 И только теперь заметила, что в противоположном конце комнаты начался пожар.

 Ахнула тётя Глаша...

 Горела её сумка с письмами. Это расплескался и вспыхнул керосин из коптилки.

 Глаша повернула назад.

 Стащила со стола сумку, а она уже вся в языках пламени.

 Глаша навалилась на этот костёр, стала тушить огонь.

 Обнимая сумку, выскочила на улицу.

 Здесь, в сугробе снега, дотушила пламя.

 И сразу вспомнила про хлеб.

 Но ни полки уже, ни пакетика. Всё завалено битым кирпичом...

 Почтальон Петрова, с ожогами на лице и руках, в обгоревшем ватнике, вышла на работу.

 «Нет, не разнести писем!» Она прислонилась к забору. Сумка выпала из её рук.

 Мимо, гудя и завывая, промчались пожарные машины.

 Тётя Глаша даже руку не подняла, не попросила помощи.

 «Пожарные не имеют права останавливаться. Где-то там горит или, быть может, надо спасать людей».

 Из-за угла показался грузовик.

 Глаша приободрилась.

 — Стойте, товарищи, стойте! — Она размахивала письмом с обгоревшими уголками. — Мне бы только до госпиталя!

 Грузовик был полон солдат, и командир, повернувшись к Глаше, постучал пальцем по своим часам: мол, некогда!

 Глаша поняла, что солдаты спешат в бой.

 Машина у них была пятнистая. Такие машины — невидимки для врага.

 А время шло...

 Глаша с замиранием сердца подумала:

 «Где взять силушки, как же доставить письмо?.. Ах, Кулеш, ведь вот оно, твоё спасение! Только поспеет ли к тебе?»

 По улице брели двое — старик и девочка. Впрягшись, тянули санки.

 На санках чайник с водой — всего только и груза, но старик и девочка трудились вдвоём.

 Остановились передохнуть.

 «А ведь ей годочков семь-восемь! — Глаша улыбнулась девочке. — Да и глазёнки смекалистые... — И тут же с волнением подумала: — Такая может выручить».

 — Девочка, хочешь быть почтальоном?

 Ребёнок деловито сморщил брови:

 — Это как? По-правдашному?

 Тётя Глаша кивнула:

 — По-правдашному. Вот письмо. Надо снести в госпиталь раненому.

 Ребёнок подержал письмо.

 — Знаю, где госпиталь. — И вдруг лукаво прищурился: — А я и не девочка вовсе! — Он высвободил из тёплого платка лицо: — Глядите, я мальчик. Я Ванюша!

 Старик рассердился на тётю Глашу. Заворчал: мол, это безобразие — среди улицы хватать чужих детей и превращать их в почтальонов!

 А мальчик — к деду:

 — Нет, отпусти! Нет, отпусти!

 Родители у мальчика, оказывается, были на фронте. А дед от себя внука — ни на шаг.

 Мальчик уже в слезах.

 — Папа отпустил бы. И мама отпустила бы!

 Видит Глаша — упрямого старика не переспорить. Делать нечего — хоть каждая минута дорога, пришлось потерять время, рассказать про Кулеша и Ахмедова. Старик встревожился. Забормотал в бороду:

 — Ах ты, беда какая... Вот беда... — Да как напустится на внука: — Ну, чего рот разинул! Слышишь — солдат-герой может помереть. Бери письмо, беги!

 Глаша вмешалась:

 — Бежать, мальчик, не надо. Силёнок не хватит добежать. Иди спокойно, ровненько... И письмо в руки не дам. А вот так...

 Она засунула письмо мальчику под пальто, на грудь. Снова укутала его тёплым платком. Спереди крест-накрест, концы платка под мышки — и завязала на спине узлом.

 Поцеловала мальчика:

 — Ну, ступай, Ванюша, почтальон мой!

 Старик спросил у женщины полное имя-отчество, сел на краешек санок и показал свободное место по другую сторону чайника.

 — Отдохнём, Глафира Ивановна. Вы, кажется, совсем больны. На вас лица нет.