Автор сценария выбрал именно этот источник, чтобы показать на примере соци­альный обман. Вызванные сюда специалисты установили, вода в этом источнике содер­жит радиоактивные элементы, что и явилось неопровержимым доказательством обма­на. Итак, не было никакой сверхъестественной, божественной силы, как это утвержда­ли хевсуры. Речь шла, таким образом, всего лишь о радиоактивных элементах, и баста! Хевсур скомпрометирован, культ Земли развенчан, тайна разгадана, народ просвещен, социальная эксплуатация заклеймена, то есть все поставлено на свои места.

Когда Тамаз познакомился с этим сценарием, у него было такое чувство, словно его укусила змея. Он был потрясен до глубины души. Однако стиснул зубы и лишь бледное лицо и плотно сжатые губы выдавали внутреннее волнение. В Сванетии много источников, которым сваны приписывают чудотворную силу. Хотя Тамаз и воспринял европейскую культуру, но пуповина, связующая его со своим родом, еще не была разорвана. Инстинкт рода, родовое чутье все еще были в его крови. Зародышевая клетка рода еще жила в нем. Не напрасно он выбрал себе в качестве литературного псевдонима имя «Тамаз Энгури». Это имя привлекло его не только своим благозвучием. Тамаз знал, что грузинские племена пришли на Кавказ из тех мест, где возник вели­кий эпос о Гильгамеше. Мученичество Таммуза захватило его, и он решил взять себе его имя в грузинской вариации. Энгури — это река в Сванетии, которая бушует и клокочет в теснинах скал, точно пойманный зверь. Но Тамаз смутно догадывался, что «Энгури» могло быть и именем какого-нибудь давным-давно исчезнувшего шумера или халдейца. В этом он был истинным ориенталистом. По-настоящему его волновало лишь прошлое. Он гордился своим племенем, его происхождением. 2700—3000 лет тому на­зад на берегах озера Ван возникло могучее Халдейское государство. Один из его пра­вителей оставил на скалистых берегах этого озера, а также озера Урми клинопись, не расшифрованную и по сей день. Утверждают, что ее можно прочесть, опираясь на сванский язык. В родовом сознании сванов и сегодня живет древнее слово «халде». В небольшом ущелье реки Энгури, на скалистом склоне горы, недалеко от пещеры на­ходится деревня, носящая это название. Для Тамаза первобытное племя, от которого он произошел, означало и семя, и кровь. Их осквернение смертельно ранило любого свана, и Тамаз почувствовал это, читая текст киносценария.

Тамаз сидел мрачный и расстроенный. Он уже не кусал губы, но складка между бровями стала еще глубже. В студии много спорили об этом сценарии. Тамаз молчал, стараясь не выдавать своих мыслей. Когда спор разгорелся с новой силой, Тамаз ти­хим голосом, как бы про себя заметил: «Невозможно объяснить какую-то веру с по­мощью обмана. Даже по Марксу, каждый культ возник закономерно; не исключено, что какой-нибудь священнослужитель и обманывает народ, но это не значит, что ложна сама вера...» Возникло замешательство, чуть ли не смятение. Какой-то новообращен­ный коммунист вспылил и бросил Тамазу слова Ленина: «Религия — опиум для наро­да». Как неофит, он был уверен, что каждое слово создателя большевизма — чистая истина. Тамаз взглянул на молодого человека холодным, неподвижным взглядом, па­рализовавшим того. Дискуссия продолжалась. На сей раз была сделана попытка при­мирить «закономерность» Маркса с «опиумом» Ленина. Напротив Тамаза сидел пред­седатель, который был опытнее и умнее новообращенного коммуниста. Он, конечно, знал, какой «привкус» оставляли слова Ленина. Он знал и то, что вопрос этот, постав­ленный таким образом, должен по логике вещей быть решен в пользу Тамаза. И вот он ловко придал разговору нужное направление и вопрос об обмане был исключен из дискуссии. Другой собеседник добавил при этом, что фильм этот, мол, будет ставить­ся для Хевсуретии и что попытка убедить хевсуров в мнимом обмане, как это предла­гает автор сценария, в любом случае не увенчается успехом. Оставалось решить вопрос использования представленного текста сценария. И тут Тамаз предложил создать научно-популярный фильм; пусть, дескать, специалисты просто сделают сообщение о том, что в этом источнике содержатся радиоактивные вещества, а о хевисберах и об обмане незачем говорить. Это предложение было принято, и на этом предварительное обсуждение данной темы закончилось.

Однако для Тамаза этим дело не кончилось. Он чувствовал, что выдал себя с го­ловой. Вместе с тем упорно пытался доказать себе, что не мог поступить иначе. На его губах мелькнула улыбка, ироническая, горькая. «Ну, хорошо,— подумал он,— до­пустим, что вода в источнике «адгилис деда» содержит радиоактивные вещества. И что же из этого следует? Разве это раскрывает тайну исцеления? Разве это исключа­ет элемент божественности в лоне земли? Гм,—ухмыльнулся он про себя,— техниче­ский прогресс еще больше углубляет космос: новейшие открытия не раскрывают тайну мироздания, а просто отодвигают ее. Предположим, что целебный источник обладает радиоактивностью. Не есть ли уже сам по себе этот факт тайна? Недалеко то время, когда человек сможет сообщаться с другими планетами. Разве благодаря этому раз­рывается круг метафизического? Каждое явление снабжено, сопровождается таинст­венной оболочкой, похожей на ауру. Современная физика переходит в метафизику, и чем глубже изучаются электроны, тем больше мы убеждаемся в их нематериаль­ной субстанции».

Тамаз улыбался. Нго улыбка все еще была язвительной и горькой. Он продолжал размышлять. Нет, большевики перещеголяли здесь лишь европейцев и американцев, объясняющих тайну с помощью рацио — маленького разума,— и пытаются расколдо­вать действительность. Настоящее находится под двумя астрологическими знаками: Меркурием и Марсам. Меркурий — это рацио Евроамерики, а Марс олицетворяет боль­шевистскую энергию. Так думал Тамаз. Вдруг он вспомнил один случай. В каком-то местечке Грузии комсомольцы буквально напали на чудотворную икону. Они ворва­лись в маленькую церквушку. Один из нападавших бросил икону на пол и стал в сле­пом бешенстве топтать ее ногами. Застывшим и онемевшим от удивления крестьянам он бросил: «Пусть-ка ваша всемогущая икона меня покарает!» Наступившую тишину нарушил старый крестьянин, который тихо сказал: «Разве тебе мало того, что она с тобой сделала? Ведь она уже лишила тебя разума». Воспоминание об этом случае не могло не радовать Тамаза, ибо случай этот говорил о том, что здоровый гений его племени существовал и действовал. И в самом деле: коль скоро тысячи и тысячи лю­дей в течение столетий с пылающими сердцами целуют вырезанную из дерева икону, то исцеляющая сила деревянной иконы не могла не обрести благодаря этому хотя бы материальную силу. Каждый раз, вспоминая этот случай, Тамаз радовался словам ста­рого крестьянина. И все же сегодня ему трудно было обрести покой.

С нарастающим страхом думал он о том, не сказал ли лишнее во время дискус­сии. Снова повторил про себя слово в слово сказанное им, задумался, взвешивая каж­дую фразу... Нет, он не сказал ничего лишнего. В конце концов, сам председатель изъял вопрос обмана из дискуссии. Лишь теперь Тамаз немного успокоился. Однако до конца освободиться от охватившего его страха ему не удавалось. Теперь его вдруг начало терзать то, как он говорил во время дискуссии. Он вспомнил, что был тогда возмущен до глубины души и нервно кусал губы. Наверное, побледнел, и это, конеч­но, не могло остаться незамеченным. В мозгу Тамаза вдруг всплыл «тайный стол». Любой орган власти имеет такой стол, который невидимыми нитями связан с ГПУ. Здесь собраны сведения обо всех сотрудниках того или иного учреждения, в том числе и о коммунистах, занимающих ответственные посты. Все знают, что за каждым его шагом следят, что произнесенное им слово подслушивается. Кто следит, кто подслу­шивает, никому не известно. Соглядатай незрим» присутствует везде, и тем он опас­нее. Социалистический коллектив делает необходимым это соглядатайство, существо­вание этого тайного ока. Бог умирает, и его место занимает это тайное око. Его дей­ствие обладает атмосферными свойствами. Уже лишь благодаря внутренней, почти мистической мимикрии многие люди обретают в этой атмосфере шестое чувство, помо­гающее уклониться от бдящего ока. Пробуждается какой-то странный инстинкт: разго­вор проходит таким образом, что из него ничего нельзя понять. Точно так же ведут себя люди в деле: на каждом шагу возникает двойственная, комическая ситуация, по­зволяющая подменять карты. Тамаз продолжал думать. Сегодня он изменил собствен­ному темпераменту, а тайный стол обогатился еще одним сведением, может быть, не­значительным, но все же сведением...

Было время перерыва. Тамаз направился во двор. На ходу он взглянул на послед­ний номер стенной газеты. Стенная газета — это как бы дублер тайного стола. Вместо анонимов здесь работают псевдонимы. Стенная газета собирает сведения не для того, чтобы держать их в тайне, а для того, чтобы сделать их предметом гласности. Она, так сказать, выставляет напоказ социальные непристойности. Здесь все обнажается: иногда наполовину, иногда скрыто, иногда намеками. В стенной газете часто помеща­ются карикатуры. Тайный стол следит за всеми скрыто, невидимо. С помощью же стенной газеты можно следить друг за другом открыто. И в том,, и в другом случае уничтожается интимное. Обезбоживание мира и устранение мира внутреннего — суть одно и то же. Тайный стол и стенная газета окружают этот мир с двух сторон. И делают они это весьма искусно. Тамаз остановился и начал читать «Совещание» — так была озаглавлена одна из заметок последнего номера. Он обратил внимание на следую­щую фразу: «Предоставим лунатикам решать проблему вечной любви и прочие ро­мантические бредни. Пролетариат не нуждается в лунатиках. Было бы очень хорошо, если бы такое сознание нашло достойное отражение и в нашей литературе». Тамаз почувствовал, как кровь ударила ему в голову: автор заметки явно имел в виду его, Тамаза, ибо неделю тому назад он кэк раз беседовал с одним своим знакомым на эту тему. Правда, это произошло в личной беседе... но ведь личное теперь уже не су­ществовало.

Тамаз вышел во двор. Он чувствовал себя раненым волком, загнанным в загон. Майское солнце расточало свои лучк Оно не знало ни тайного стола — у него была своя тайна,— ни стенной газеты ибо обнажает она себя по-своему. Тамаз услышал шум реки. Это отвлекло немного от своих мыслей. Он подошел к дереву, ища в тени за­щиты от палящих лучей солнца. Сквозь листву увидел, солнце. На мгновение показа­лось, будто его тело само вошло в солнце. Тамаз почувствовал себя вдруг наполнен­ным силой и радостью. Он вернулся обратно. Шаги его обрели уверенность, и он уже не походил на раненого волка. И тут услышал какой-то шум и крики. По двору неслась необъезженная лошадь, перед которой в страхе расступалась толпа. Раздавались кри­ки: «Осторожно! Она понесла!» Кучер пытался поймать беглянку. Она, по-видимому, вырвалась из упряжки. Тамаз бросился навстречу лошади, грузный, медлительный че­ловек вмиг преобразился. Благо на земле валялась веревка, Тамаз схватил ее и с мол­ниеносной быстротой сделал из нее лассо. Лошадь как раз в это время мчалась на него, но, завидев человека, прянула в сторону. Тамаз побежал за ней и ловко накинул лассо на шею лошади. Животное резко повернуло обратно. Тамаз не отпускал верев­ку, и лошадь поволокла его. «Она потащит тебя! Отпусти веревку!»—крикнул кто-то из толпы. Теперь лошадь бежала прямо на невысокое дерево. Тамаз успел несколько раз обмотать веревку вокруг него. Взмыленное, дрожащее животное наконец было поймано. Тамаз крепко прижимал веревку к стволу дерева. Толпа с криками «Браво!» обступила его. Около Тамаза оказался и тот новообращенный коммунист, цитировав­ший во время дискуссии Ленина. Он неподвижно уставился на Тамаза, ибо такого дикого и сильного человека он не встречал на своем веку. Ему казалось, что человек этот своей могучей силой вот-вот погубит дерево.