Блаженство плотской жизни охватило его, и он слился весь с далекими колеба­ниями.

Ната тем временем встала и прислонилась к дубу. Ее молодое тело, казалось, стремилось слиться со стволом дерева. Каким-то новым, неизведанным чувством ощу­тила она медленный рост дерева. Она вся была ожидание раскрывшейся чашечки цветка, готовой принять в себя утренние лучи солнца. Ее сильные бедра коснулись коры дерева. Она спокойно дышала. Ее грудь наполнилась желанием. Затуманенные глаза ничего не видели перед собой.

Тамаз погрузился в прошлое. Вспомнил свою молодость. Летом он обычно вме­сте с другими детьми бывал или на реке, или в поле. Там паслись быки, коровы, лошади. У всех были свои особые имена — у детей и у животных. Дети купались, плавали в реке, загоняли и скот в воду. Все весело резвились. Быки ярились, коровы пережевывали жвачку, далеко разносилось ржание лошадей. Дети были раздеты до­нага. Они зарывались в сырой песок и бросались на горячую гальку. Иногда они швы­рялись сухим песком. Тамаз лежал вместе с ними на гальке. Убаюканный зноем, он заснул. Его тело было облеплено сырым песком, подсыхающим на солнце. И его мужественность была прикрыта теплым песком. Мальчик спал и забылся во сне. Как бы издали до него доходило журчание ручья, и он весь отдался сладостной дреме.

В этом мгновении содержалось все. Глаза его были закрыты. Вдруг в том месте, где находится знак мужественности, он ощутил нечто невыразимо блаженное, словно оживлялось идущее из тьмы. Что-то рождалось, что-то медленно, тихо росло. Маль­чик поднял голову и взглянул на песок на себе — он взбугрился, как пласт земли, через который крот прокладывает себе дорогу. Это было целомудренное созерцание фалло­са. Мальчик почувствовал стыд и повернулся лицом к земле. Голова его ощущала землю... Тамаз глубоко задумался над этим своим переживанием юной поры. Ему ка­залось теперь, что он ‘был тогда полон солнечных зерен и зерна эти цвели. Его тело напряглось, и внутреннее горение охватило его. Любовь — единственный дар в юдоли земной, подумал он. Как сладостно бытие, если ты созрел для любви.

Солнце продолжало пылать неистово, неутомимо. Женщина все еще стояла в тени дуба. Тело ее было ожидание, погруженное в божественное молчание. Где-то вдали, в темных, покрытых мохом глубинах что-то медленно расцветало, целомудренно раскрывалось в дреме, во тьме, словно ожидая огненного прикосновения, которое пре­вратило бы его в солнечное око.

Тамаз приблизился к Нате. Тело женщины ощутило приближение мужчины, ибо она была землей, иссохшей, жаждущей. Он подошел к ней и упал перед ней на ко­лени. Ее губы приняли горячий мужской поцелуй, словно он был частицей солнца. Солнце ликовало.

И СОДРАЛИ С ЛОШАДИ ШКУРУ

В тени большого дуба в Коджори, в десяти милях от Тбилиси, кутила кучка лю­дей, Вечно юное солнце палило торжествуя. На востоке блеклые поля переходили в опаленные солнцем степи Азербайджана, оттуда полыхало дыхание Зороастра — огне­поклонника. На юго-востоке виднелись просторы Армении, еще дышавшие ароматом Ветхого Завета. Взоры мужчин скользили с гор до уходящих в бесконечность равнин. Казалось, Бог еще продолжал трудиться над Творением. Над широкой долиной вдали, словно коршун, простерла свои темно-синие крыла гигантская тень. Взглянув на небо, можно было увидеть огромное облако, парящее над землей, хотя тень, отбрасываемая им, казалась неподвижной. В отдалении возвышалась крепость «Асеула», походившая на корабль со сломанными мачтами, который застыл над недавно еще бушевавшими, а теперь окаменевшими волнами океана. На холме, молча, словно осиротевшая молит­ва, обращенная к Творцу, стояла маленькая часовня «Удзо». К юго-западу от часовни виднелось несколько голых скальных утесов. Здесь, казалось, земля истощилась после теллургических вакханалий. Разбросанные там и сям голые скалы напоминали оста­новившиеся караваны верблюдов. Дионис и по сей день торжествует, его дурманящее дыхание и теперь еще парит над грузинской землей, и крик вакханки еще слышится в воздухе.

Пировали грузины. Когда око зрит мир, солнце, горы, деревья, зверей, людей, то душа изливается радостью, желая воздать хвалу Создателю. Блаженно мгновение, когда ликующее сердце раскрывается другому ликующему сердцу. То, что грузин чув­ствует за пиршественным столом, это опьянение сердца. Культ торжественной трапезы для него представляет собой нечто высшее. Во время пира состязаются фехтовальщики, танцоры, певцы, поэты, ораторы. Главное за таким праздничным столом — доставить друг другу радость. «Какое счастье, что я вижу тебя!», «Как чудесно, что ты и я жи­вы, что я встретил тебя, а ты меня!» Так грузин выражает радость общения. За гру­зинским столом правит тамада. Так было и на сей раз в Коджори, в самом разга­ре лета.

Время было безрадостное, но милость Божия не покидает грузинскую землю. Неизвестно где все было закуплено для пира: кахетинское вино, тушинский сыр, много овощей, мясо для шашлыка, цыплята, фрукты. Был заказан и восточный оркестр «Сазандари», состоявший из дайры, чианури, диплипито и тари. Здесь каждый был художником: поэты, актеры, фехтовальщики, красивые женщины. Были здесь и Тамаз с Натой. Пирующие расположились под тем ореховым деревом, в тени которого Тамаз и Ната вчера укрывались от солнца, чтобы опьяниться им. На Нате было простое платье из белого полотна, ее босые ноги были обуты в белые холщовые туфельки. Простота одежды Ьще больше подчеркивала ее красоту. Она сидела на ковре. Тело золотисто­пшеничного цвета просвечивало сквозь мерцающую белизну платья, точно литая бронза.

Гости пребывали в радостном возбуждении от первых волн вакхического блажен­ства, медленно и сладостно наполнявшего собою тело. Один из пирующих собрался было произнести речь, когда из-за угла показался автомобиль. Какой-то поэт воскликнул: «Нико! Нико!» — и бросился навстречу автомобилю. Машина остановилась. Тот же поэт приветствовал гостей. Над столом внезапно нависло молчание. Поэт подвел к гостям нового гостя по имени Нико Брегадзе и еще какого-то незнакомца. Оба сели за стол.

С Нико все пирующие были знакомы — он занимал один из ответственных постов в Центральном комитете Компартии Грузии, что, вероятно, и было причиной всеобщего смущения, ибо среди гостей не было ни одного коммуниста. То, что поэт пригласил вновь прибывших гостей к столу, само собой разумелось, ибо, согласно грузинскому обычаю, каждый прохожий считается посланником бога и он уже лишь поэтому же­ланный гость на пиру. Но в данном случае было еще одно немаловажное обстоятель­ство: этот загорелый поэт, а также Нико и его спутник — латыш по имени Берзин, руководивший каким-то отделом в Закавказском бюро партии — были страстными лю­бителями охоты. Если не считать этого обстоятельства, то между поэтом и этими двумя коммунистами, и особенно Берзиным, не было ничего общего, хотя во время охоты они этого не замечали. Нередко им приходилось в ненастье бродить вместе, но­чевать в какой-нибудь заброшенной хижине, подвергая себя опасности. И поразитель­но: в этом товариществе совершенно не упоминались темы революции, классовой борь­бы, большевизма, Коминтерна, колхозов... То, что оставалось в них от советской жизни, были неповторимые советские анекдоты. Во время охоты они чувствовали себя лишь охотниками. Не думая ни о чем, погружались в первозданную природу, где человек один противостоит слепой стихии, имея при себе лишь деревянное или каменное ору­жие. Этим охотникам лес не казался обыкновенным лесом, в котором человек пре­доставлен самому себе, своей судьбе. Жизнь в дрёмучем лесу заключается в том, что­бы убивать, ибо убить — означает здесь — защитить себя. В повседневной жизни они бы, возможно, не посмели раздавить и муравья, но здесь убиение составляло для них радость первобытного человека. В них пробуждались древние инстинкты, чутье их обострялось. Преследование подстреленной птицы, выслеживание зверя — все таинст­венным образом заговорило в них, как скрытый источник. Судьба индивида, мужество первобытного человека решали все. Убиение — будь то фазана, перепела, горного козла или зайца — возбуждало в них анимальное наслаждение. Во время охоты все трое превращались в первобытных людей. Здесь не было места для цивилизованных форм общения — здесь все было примитивно. Социальные различия исчезали, оставалось только равное для всех происхождение. Революция обнажает людей, сдирает с них тысячелетнюю коросту — и голый человек вдруг начинает ощущать свои первоздан­ные корни.