Ната на несколько мгновений погрузилась в туман забытья.

— Давай назовем его Леваном! — воскликнула она, очнувшись.

— Ната, дорогая, конечно, пусть его зовут Леваном! Как чудесно, что и тебе пришло это в голову! — ответил благодарный Тамаз, но он тут же ощутил «боль Ле­вана» — так он называл теперь про себя свои душевные муки, которые не покидали его со дня казни Левана. Напоминание о Леване больно ранило Тамаза. Эта ночь была для него и благодатью и милостью; стоило ему вспомнить о Леване, как он с трепетом прижимался к Нате, словно прося прощения у нее. Близость Наты действовала на него успокаивающе. Он благословил тайну женщины.

На другой День к нему пришла мать Левана, Нино, женщина высокого роста со спокойной, плавной походкой. Ее большие темные глаза мерцали мягким, почти потух­шим светом, освещая изнутри ее печальное лицо. Тамаз поцеловал ее в плечо. Нино по­целовала его в голову. Прошло несколько тягостных минут молчания. Тамаз стряхнул с себя оцепенение. Нино знала о существовавшей дружбе между Тамазом и Леваном и была уверена, что Тамаз лучше всех будет осведомлен о судьбе Левана. Она осторожно расспрашивала его. Тамаз, бледнея, сказал ей, что Леван, мол, действительно находится в Персии.

— Вчера я встретил одного своего друга, и он сообщил мне, что получил от Ле­вана письмо, — добавил он с колотящимся сердцем.

— Бог да благословит тебя, сынок Я знаю, как ты любишь Левана. Когда я вижу тебя, мне кажется, что передо мной мой сын. Да здравствует мой сокол! — Нино рас­плакалась.

Сердце Тамаза разрывалось.

На столе лежало две янтарного цвета виноградные грозди.

— А в той стране есть виноград? — спросила Нино. — Как он любил виноград! Как часто он приносил мне тяжелые гроздья!

Тамаз сказал ей, что в Персии очень много виноградников. Затем мать Левана спросила, водятся ли там лошади.

— Как он преображался на лошади! — Слезы полились по лицу Нино. Тамаз от­ветил ей, что в Персии, мол, разводят чудесные породы лошадей, в том числе и араб­скую породу. После этого Нино стала расспрашивать Тамаза об охоте, о соколах и еще о чем-то. Тамаз на все отвечал ей утвердительно. Под конец она поинтересовалась, какой там обитает народ и дружно ли живут там люди.

— Очень дружно, — ответил Тамаз, дрожа.

— Но такого друга, как ты, мой Леван там никогда не найдет! — горестно вздох­нула Нино.

Это было уже выше сил Тамаза. Не в силах сдержать слез, он быстро вышел на балкон. Нино медленно пошла за ним.

— Что с тобой, сынок? — спросила она с материнской участливостью.

— Ничего. Плакать я научился в ГПУ, — с трудом проговорил Тамаз.

— Будь прокляты те люди! — сказала Нино.

Собака все время была рядом. Она смотрела то на Тамаза, то на Нино, словно ища между ними третьего, имя которого она только что слышала. Нино спокойно простилась. На пороге она еще прошептала:

— Я верю тебе, что Леван в Персии. Но почему сердце подсказывает мне дру­гое?

После этой встречи душевные муки Тамаза усилились. Ната не узнавала его. Сам он, к своему прискорбию, чувствовал, что окончательно утратил вкус к жизни. Серд­цевина его существа была повреждена. Собака ластилась к нему, словно желая уте­шить его. Однажды они пошли в «Ваке», где, как говорили, расстреливали людей под обрывом. Вдруг собака, будто учуяв что-то, побежала в сторону с поджатым хвостом и взъерошенной шерстью. Тамаз пошел за ней. Он увидел, как собака стала яростно рыть землю лапами. Тамаз оттащил ее от того места, но она, рыча, недоверчиво посмот­рела на него и вырвалась из его рук. «Боже мой, это просто невозможно!» — думал он. Он обратил лицо к небу и увидел кроваво-красные тучи перед заходящим солнцем. Мо­жет быть, это аура крови. Сколько ее было здесь пролито! Разве можно это когда-нибудь оправдать? Будет ли она принята в качестве жертвы для грядущего счастья? Ведь лю­бая жертва должна быть принесена добровольно! Мозг Тамаза пылал. Священный тре­пет наполнил его тело, превращаясь в леденящее пламя. Собака не отходила от того места. Тамаз отпихнул ее ногой. Животное печально и обиженно взглянуло на него. Тамаз погладил ее и увидел слезы в ее глазах. Он вернулся в город.

Тамаз потерял покой, сон не шел к нему. Единственной отрадой его была Ната. Но Тамаз чувствовал всей душой, что и в их отношениях что-то изменилось. Он опа­сался, что восставший из гроба Лазарь уже не будет способен на любовь. Смерть про­шла сквозь Тамаза, оставив после себя след. От его тела еще несло трупным смрадом. Ната ощутила это при первой же встрече после разлуки. Что-то еще встало между ними, что-то незначительное, благодаря чему, однако, жизнь, как это часто бывает, принимает мистический оборот: в первый день после своего возвращения он забыл принять ванну. По причине душевной усталости это, казалось бы, ничтожное обстоя­тельство имело свои ощутимые последствия. Тамаз чувствовал: в его теле уже не было солнечной радости, не было блаженства молодости, не было молодой дубовой листвы и свежести родника. Тамаз познал смерть.

Однажды ночью он встал, как лунатик. Собака дремала рядом. Он тихо открыл дверь и вышел из комнаты, начал бродить без цели, пришел к Нате. Точно безумный, сидел он у нее молча. Это молчание тяготило Нату. Вдруг Тамаз тихо произнес:

— Я так люблю тебя, Ната! Мне страшно! Когда я умру, знай: я всегда буду с тобой.

Ната испуганно уставилась на него.

— И думай еще о нем! — добавил он, подойдя к ней и показывая на ее живот.

Ната задрожала. Она не узнавала своего возлюбленного, не узнавала его глаз, по­дернутых какой-то пеленой. Эти глаза видели нечто такое, что никого не оставляет безнаказанным. Нату охватил страх. Она прижалась к Тамазу. Он неподвижно смотрел в сторону, будто в ожидании, что тело Наты перейдет в его тело. Сам же он погру­зился в далекое и таинственное. Через несколько минут он простился с ней. Ната уви­дела слезы в его глазах.