Тамаз окаменел. Его лицо выражало глубокую печаль.

— Вы, конечно, ничего подобного не ожидали? — нарушил молчание Иванов.— Технический прогресс, как видите, овладел даже цитаделью католицизма. Как вам нравится речь этого кардинала? Он, очевидно, изрядно поднаторел в риторике, парал­лели проводит весьма и весьма искусно. Пафоса у него тоже хоть отбавляй. Что вы скажете и об этом месте: «И возродилось чудо языков Троицына дня, и возжгла нам техника новый свет над Una Sancta»?

— Довольно! — резко сказал Тамаз.

Иванов с открытым от недоумения ртом уставился на Тамаза. Теперь на его лице не осталось и тени иронии. Тамаз был разгневан.

— Неужели вы против технического прогресса? — со страхом спросил Иванов.

— Нет,— ответил Тамаз с мрачным видом.

— Тогда мне непонятно ваше возмущение.

— В технике есть что-то искушающее. Я понимаю оплодотворение земли, кото­рая представляется мне живым существом. Таинственно ее темное лоно, которого ка­сается солнце. Подумайте только: разве техника сегодня оплодотворяет землю? Нет, мы имеем здесь дело лишь с насилованием, с осквернением.

— Очень трудно установить границу между насилованием и оплодотворением.

— Несомненно, но чувство, внушенное насилованием, во всяком случае остается.

Оснащенный техникой человек вторгается в космический поток и нарушает его ритм. Воды Миссисипи могут дать нам неисчерпаемую энергию, но весь вопрос в том, бу­дет ли эта энергия использована в соответствии со всеобщим ритмом. Человек — свое­нравное существо, и он может употребить эту энергию себе во вред.

— И поэтому вы бы не хотели, чтобы в богослужение вторглась техника? — тихо спросил Иванов, улыбаясь.

— Конечно, нет! — холодно ответил Тамаз.

— И вы не допускаете даже электрического освещения в церкви?

— Нет, не допускаю.

— Но восковая свеча — тоже продукт техники.

— Верно, но другой техники. Ведь здесь мы имеем дело сначала с цветами, ко­торые мать-земля вскормила и вырастила на своей груди. Затем идут пчелы, берущие у цветов нектар и превращающие его в мед. За ними — человек, изготавливающий из воска свечи. Здесь царят благоговение и любовь к земле. Здесь процесс труда, здесь целый ритуал. Разве электричество может сравниться со свечой? Свеча жива: она го­рит, оплывает, умирает. Она подлинное воплощение молитвы.

— По-вашему, выходит, что богослужение, переданное по радио, не может иметь никакой благодати? — прошептал Иванов с притворным прискорбием.

— Не может,— ответил Тамаз.— Радио означает пересечение пространства, со­кращение расстояния. Здесь же во время молитвы расстояние удлиняется. Я имею в виду расстояние между Богом и человеком. Нет, молитва, переданная по радио, не достигнет Бога. Молитва — это нечто более личное.

Наступило молчание. Лицо Иванова омрачилось. Тамаз тихо добавил:

— Но вы этого не поймете, никогда!

Теперь молчание становилось невыносимым.

Иванов не был коммунистом, но он производил на Тамаза впечатление человека, которого не очень-то волновала идея Бога.

Тамаз сидел с опущенной головой. Теперь загорелся Иванов. Он вдруг молча обнажил грудь, и Тамаз увидел маленький золотой крест. От удивления он не мог вымолвить ни слова.

Молчание длилось несколько минут.

— Вас это удивляеет, да? — сказал наконец Иванов

Тамаз уставился на его просветлевшее вдруг лицо.

— Вы помните финал поэмы Александра Блока «Двенадцать»? — начал Иванов.— Там у него во главе красногвардейцев шагает Исус Христос. Ужасный диссонанс, не правда ли? Финал именно так и был всеми воспринят. Из писем поэта явствует, что он и сам не мог этого понять. В этом кроется какая-то загадка, Блок был необыкновенно искренним человеком, и поэтому неправдоподобию или неестественности просто не было места в его творениях. Непостижимо появление Христа в этом месте, но оно не неестественно.

— Возможно,— прошептал растроганный Тамаз.

— А я борюсь с крестом и служу ему одновременно,— заключил Иванов.

Тамаз взглянул на Иванова; тень грусти легла на его лицо, хотя оно и светилось изнутри. Его глаза увлажнились, голос изменился. Он, казалось, почувствовал какую- то близость к Тамазу. Преграда, всегда существующая между двумя людьми, исчезла. Лицо Иванова все больше светлело.

— Знаете, что? — продолжал он.— Все то, что происходит в Советской стране, происходит повсюду. В этом нет ничего удивительного. Возьмите, к примеру, подзем­ные течения — они везде одни и те же: в Америке, у нас, в Европе. У нас ведут борьбу с Богом, его хотят убить. А что же происходит в Европе и Америке? Там Бога вроде бы не убивают, однако он там умирает и сам по себе, Бог — это вечное горение. Там, где читает свои проповеди кардинал Фолхабер, царит мертвый прах... Когда у нас кого-то убивают, то это преступление, но не грех. Законы морали здесь полно­стью искоренены. А как обстоит дело в Европе и Америке? Там уже давным-давно господствует аморальная линия... Женщина испокон веков была тайной, загадкой, пол внушал людям определенный страх. Во всем этом было нечто от дыхания космоса. А теперь? У нас и в Евроамерике эта тайна задушена в зародыше. Страх начисто искоренен И там, и здесь любовь теперь — всего лишь физиологический процесс... Наш главный лозунг: «Догнать и перегнать Америку!» И вот началось невиданное соперничество в обожествлении машины. В этом соперничестве ни Европа, ни Аме­рика не хотя? отставать. Там в грозовых тучах улавливают 7—8 миллионов вольт для того, чтобы расщепить атом, что, вероятно, способствует техническому прогрессу. Там рацио — неограниченный владыка бытия. У нас же план дошел уже до того, что он вот-вот начнет вторгаться и в сферу личной жизни... Там помешались на спорте и кино. Вы убедитесь в этом, если заглянете в их газеты. У нас же дело обстоит не лучшим образом... И там, и здесь, в сущности, происходит одно и то же... Если выра­зить этот процесс одним словом, то можно бы сказать следующее: изгнание Бога из вселенной. Процесс этот начался еще в эпоху Ренессанса. Сегодня мы уже вкушаем его плоды. Рождается новый человек — безбожник. Для него не существует ни тайн, ни загадок, ни страха, ни благоговения и не может быть никакой мистики. Лишь го­лое, предметное бытие, нигде ни намека на метафизическое — даже в основе всего сущего. Таково наше новое поколение. Сравните его с американским, поменяйте лишь знаки, которые отображают нечто чисто внешнее, и вы не найдете никакой разницы между обоими поколениями, оба они возникли из одного и того же круга. Изгнание Бога из бытия — вот лозунг, знаменующий новую культуру человечества.