Однажды, когда я находилась на своем обычном месте, какая-то прогуливающаяся дама, одетая для конной прогулки, сделала несколько шагов в моем направлении. Она обратилась ко мне на плохом французском языке, заявив, что искренне мне сочувствует. Я подумала, что она португалка. В крайнем раздражении от вида своих соотечественников, с которыми так ужасно обращались, я сурово ей ответила:

— Занимались бы вы лучше своими делами, черт бы вас побрал!

Она посмотрела на меня без злобы, грустно улыбнулась и заговорила с одним из моих товарищей, офицером велитов, [103] которого звали Турнефор. После того, как она отошла, Турнефор сообщил мне, что она не португалка, а итальянка, Ля Каролина, первая солистка Лиссабонского театра. Два ее брата находились на французской службе, и она испытывала большой интерес к французам. Указывая на меня, она спросила Турнефора:

— Кто этот малыш, лицо которого выражает столько страдания?

Так как она показалась ему чувствительной и доброй, Турнефор не стал скрывать от нее, что я женщина. Через некоторое время она вновь проходила мимо меня и снова попыталась со мной заговорить. На этот раз я повела себя более любезно. Она от всего своего горячего итальянского сердца осыпала меня похвалами и предложила мне свою дружбу. Мы долго гуляли вместе, я дошла вместе с ней до самой крайней границы выделенного для нас пространства и увидела, как она села на лошадь и уехала.

На следующий день она вернулась в компании человека, несшего корзину, в которой находилась большая миска с макаронами, а также колбаса, мясо, хлеб и вино. Нас жило вместе около пятнадцати человек, и там было достаточно всего, чтобы насытить всех. Ля Каролина позаботилась о том, чтобы такая корзина была у нас каждый день. Она захотела, чтобы я приходила к ней обедать каждый четверг. У нее был превосходный дом, который она содержала вместе со своей матерью и третьим братом, который тоже пел в театре. Она получила разрешение губернатора; меня должен был сопровождать английский сержант, для которого этот наряд не был тяжелым; кроме того, он, так же как и я, весьма хорошо питался, вероятно, первый раз в жизни он так хорошо ел. Она сумела даже получить для меня разрешение прийти на праздник, который давал какой-то важный человек с Востока. Я неплохо развлеклась, рассматривая великолепные канделябры из массивного серебра, выставленные по всей длине лестницы, а также толпу турок с огромными бородами, и это были не какие-то там карнавальные турки.

Два-три раза в неделю моя новая подруга приходила повидать меня, принося мне книги и все, что было необходимо, чтобы хорошо выглядеть. Однажды, провожая ее и живо выражая ей свою признательность, я за разговором забыла о правиле, запрещающем пленным заходить за некий домишко, в котором располагалось жалкое кафе, обслуживавшее солдат, охранявших нас, и тех из нас, у кого были деньги. Это кафе находилось в двадцати шагах от ворот форта. Часовой, который был простым буржуа из коммерческой гвардии, [104] подобия нашей национальной гвардии, побежал за мной и без всякого предупреждения больно ударил меня прикладом в спину, а потом по голове. Я упала без сознания. Ля Каролина начала кричать; мои товарищи услышали ее и бросились мне на помощь. Они окружили меня, подняли и привели в себя, обрушив все свое негодование на несчастного, который только что чуть не убил меня:

— Ударить Сан-Жен, женщину!

— Женщину, которая проделала столько кампаний!

— Женщину, которую мы все почитаем!

— Женщину, которая всегда была матерью солдатам!

Упреки постепенно перерастали в проявления ярости. Вооружившись камнями и палками, французы атаковали пост гвардейцев. Английские солдаты, находившиеся неподалеку, появились вовремя и восстановили порядок…

На следующий день меня вызвали к губернатору. У меня было время сообщить об этом Ля Каролине, которая находилась в добрых отношениях с ним. Она была так любезна прийти к нему как раз в тот момент, когда меня, всю искалеченную и еле стоявшую на ногах, с перевязанной головой, раздувшейся до размеров буасо, [105] приволокли туда. Губернатор форта был французским эмигрантом, имя его я не могу вспомнить. Говорил он со мной вполне мягко; он был очень удивлен, что женщина, француженка, служит в армии, и даже сказал, что горд за свою Родину. Моя разбитая голова слишком сильно болела, чтобы вступать с ним в политические дискуссии, но я все же ответила ему, что господин эмигрант мог бы проследить за тем, чтобы мужчины его Родины, несчастные французские пленные, хоть они и находятся под английской администрацией, не так сильно нуждались. Несмотря на похвалы моей храбрости, он все же с грустным видом предложил мне поменять мою мужскую одежду на женское платье; английские правила, сказал он, не приветствуют женщин, переодетых в мужскую одежду. Я ему ответила, что с малых лет привыкла носить униформу, но, несмотря на это и на просьбы Ля Каролины, губернатор оставался непреклонным. Моим последним доводом было то, что у меня нет денег, чтобы купить себе платье; он сказал, что вырядит меня в какое-то ужасное конфискованное женское тряпье. Ля Каролина вынуждена была пообещать передать мне платье. Потом губернатор заговорил о том, что отправит меня в госпиталь; она пообещала, что будет посещать меня каждый день, и я ни в чем не буду нуждаться: не думаю, что можно было бы найти кого-то, кто был бы более милосердным и добрым. Закончил разговор губернатор следующим чудесным замечанием:

— Как же все это некрасиво. Часовой, виновный в этом жестоком поступке, заслуживает наказания, и он будет наказан; но мне очень прискорбно думать, что наказание падет на одного из крупнейших торговцев города, на добропорядочного отца семейства.

Я сказала, что прощаю этого человека, хотя он и совершенно напрасно считает, что следует проявлять жестокость, чтобы выглядеть настоящим солдатом; я лишь пожелала однажды увидеть этого штафирку во Франции в качестве пленника, и чтобы мне было поручено его охранять, тогда я могла бы показать ему, как настоящие солдаты обращаются с несчастными. После такого моего выступления слезы навернулись на глаза Ля Каролины. Господин эмигрант начал повторять, что, увидев во француженке столько добрых чувств, он испытывает все больше и больше гордости за свою родину, за то, что он сам француз. Я вышла, пожав плечами.

Теперь, когда мой пол стал известен официально, Ля Каролина начала уверять, что у нее достаточно средств, а у правительства — власти и доброй воли, чтобы дать мне свободу. Но наши надежды рухнули. После вышеописанного события едва прошло пятнадцать дней, как пришел приказ грузить пленников форта на корабли и отправлять их в Портсмут. Ля Каролина и я были очень опечалены, когда нам пришлось попрощаться.

Для нашей транспортировки зафрахтовали пять торговых судов. Плавание продлилось не неделю, как нам сказали, а тридцать девять смертельно мучительных дней, и произошло это из-за страшного урагана, сбившего нас с пути. Два корабля отделились от нас и исчезли, больше я о них ничего не слышала. Потом мы видели третий, совершенно потрепанный: прямо на наших глазах он ударился о скалы и затонул. Мы находились достаточно близко и видели на палубе отца, в отчаянии прижимавшего к себе двух своих девочек. Лодки, которые мы пытались послать им на помощь, не смогли удержаться на воде. Мы прошли потом мимо острова Мадейра, где смогли, наконец, прийти в себя и пополнить запасы продовольствия и воды.