— Принимайте.

В Дом литераторов Солженицына привез на машине Твардовский. Внутри, прямо у входа, его встречал Ильин. Солженицын, высокий, худощавый, с напряженным выражением лица, с интересом оглядывался по сторонам. Их путь пролегал через ресторан, там собрались писатели второго эшелона — члены правления или жаждущие стать членами «акулы». При появлении Солженицына в почетном сопровождении Твардовского и Ильина они молча на него уставились неожиданная слава и поддержка самого Хрущева были мечтой для каждого. А Солженицын острым глазом опытного «зэка» замечал на столах большое разнообразие блюд: питались писатели хорошо, много лучше других.

Поднялись на второй этаж, к начальству. Открыли дверь в кабинет, но Солженицын сначала подошел к секретаршам Таисии и Вере, пожал им руки. Заметив сидевшего позади них Павла Берга, подошел и пожал руку и ему. При этом он так проницательно взглянул на Павла, будто сразу угадал, кто это и почему тут сидит. Павел вспомнил, что современники Льва Толстого тоже говорили о проницательном, все угадывающем взгляде великого писателя.

Ильин мягко взял гостя под локоть:

— Александр Исаевич, пожалуйста, в кабинет первого секретаря, там собрались секретари правления, все ждут вас.

— Будете обсуждать мою кандидатуру?

— Нет, ваша кандидатура уже прошла утверждение. Секретари хотят познакомиться с вами и побеседовать о литературных делах и планах.

В кабинете сидели «киты», все встали, Солженицын обошел всех, со всеми поздоровался за руку.

Все хотели похвалить нового коллегу. Раздавались слова, произносимые важным тоном:

— Я получил громадное удовольствие…

— Очень живо написано…

— Представлены выпуклые образы…

— Главный герой Шухов виден как живой.

— Речь действующих лиц очень типичная…

— Можно поздравить Александра Исааковича…

Солженицын поправил:

— Исаевича.

— Да, извините, можно поздравить Александра Исаевича с вступлением в наш Союз.

— Мы очень рады, что теперь вы член нашего Союза.

«Киты» разливались соловьями, для них главным было то, что сам Хрущев рекомендовал принять Солженицына в Союз. А герой дня слушал внимательно, наклонив голову, что-то записывал в маленький блокнот. Ему предложили:

— Вы хотели бы что-нибудь сказать?

— Да, я хочу поблагодарить особенно Александра Трифоновича Твардовского, без его помощи не по силам было бы мне опубликовать «Ивана Денисовича». Видите ли, мой путь в Союз писателей не был легким, я тянулся в литературу неосмысленно, плохо сознавая, зачем это мне и зачем литературе. Я изнывал от того, как трудно было находить свежие темы для рассказов. Страшно подумать, каким бы писателем стал я, если бы меня не посадили. Вот там-то я и увидел удел современного русского писателя, озабоченного правдой: писать надобно только для того, чтобы обо всем не забылось, стало когда-нибудь известно потомкам. Было мне суждено уцелеть, а другие, может быть, с большим даром, сильнее меня, погибли за колючей проволокой. Целая национальная литература осталась там, погребенная не только без гроба, но даже без нижнего белья, с биркой на пальце ноги. Двенадцать лет я писал и писал, и уже и смирился было с пожизненным молчанием. Сильное преимущество подпольного писателя — в свободе его пера. Но понурая свинка глубоко корень роет. И только непредсказанное, невероятное чудо роспуска миллионов невинно заключенных, соединенное с начатками человеческого законодательства, перехлестнуло прежние устои, которые всем казались незыблемыми.

И вот мой тюремный друг Лев Копелев передал рукопись рассказа «Щ-854» об Иване Денисовиче. Хоть всего-то шесть авторских листов, но совсем это тонко было: перепечатывал я с двух сторон, да без полей и чтоб строка вплотную к строке. И сработало. Спасибо огромное Анне Самойловне Берзер, это она, незаметный сотрудник, верная лошадка «Нового мира», смогла понять значение моего рассказа и донести рукопись до Твардовского. Догадка-предчувствие у меня в том и была: к мужику Ивану Денисовичу не могут остаться равнодушны и верхний мужик Твардовский, и верховой мужик Никита Хрущев. Даже не поэзия и даже не политика решили судьбу моего рассказа, а вот эта доконная мужицкая суть, столь у нас осмеянная, потоптанная и охаянная. Твардовский меня за уши из подполья вытянул. Не обнадежен я, конечно, полностью, что будет мне легко и удобно в Союзе писательском, в который вы меня впустили для умеренно-благополучного существования. Наша интеллигенция единодушна в представлении о желанном будущем, но пока что так же единодушна и в полном бездействии для этого будущего. Но все дело в нашей идеологии. Достаточно она потерзала и разорила наши души. После громадных наших потерь мы можем допустить себе и небольшую льготу освобожденного слова. Стране нужна здоровая литература, а не та, что подпираема ходульными устоями прошлого. Моя единственная мечта — оказаться достойным надежд читающей России. Сегодня у меня хороший день, ну прямо-таки славный денек, какой выпал в тот раз на долю Ивана Денисовича [101] .

Литературные «киты» сидели притихшие, слушая необычные мысли и слова, выраженные в необычной форме. Им было не по душе это слушать, но осудить его речь они не решались, ведь Солженицына «подпирал» ни кто иной, как сам Хрущев. Да еще ходили слухи, что ему могут дать Ленинскую премию, высшую награду. Когда он закончил, они захлопали, хотя не очень решительно, из кабинета выходили растерянные.

Проводив Солженицына, Ильин позвал к себе Павла:

— Ну, профессор, поразил он наших. Он, знаете, как говорится, действительно исповедует то, во что верит. Вам его слова понравились бы, да и сам он — в нем виден настоящий лагерный закал, крепкий орешек. А вы бы посмотрели на наших «китов» — растерялись совсем. Ну, скажу вам, при наших устоях, буду очень удивлен, если его пребывание в Союзе писателей пройдет благополучно. — И Ильин хохотнул, привычно хлопнув себя по ляжке.

Повесть «Один день Ивана Денисовича» всколыхнула читающую Россию, сразу заговорили о том, что в стране появился новый великий писатель. Для Советской России иметь нового великого писателя, идейного лидера, сметающего установленные властью цензурные препоны, было все равно, что получить новое прогрессивное правительство. Но старое правительство как раз и не хотело иметь и признавать нового идейного лидера. Премию Солженицыну не дали, и всего через четыре месяца после публикации, 7 марта 1963 года, Хрущев выступил в Свердловском зале Кремля перед творческой интеллигенцией Москвы с докладом «Высокая идейность и художественное мастерство — великая сила советской литературы и искусства», который, как обычно, был подготовлен В.Лебедевым. Это было разгромное выступление против нового в искусстве, особенно в литературе. Хрущев возмущенно говорил: «Печать — это дальнобойное оружие, и оно должно быть проверено партией. Я не сторонник правила „живи и жить давай другим“. Идеологическое сосуществование — это моральная грязь; борьба не любит компромиссов».