Августа грустно добавила:

— По сути, наша жизнь во второй культуре, это как жизнь во внутренней эмиграции.

— Да, Авочка права. Вторая культура в конце концов победит первую.

Перед уходом Судоплатов сказал Бергу:

— Вот вы мне советовали написать воспоминания, я обязательно это сделаю. Но я тоже хочу сказать, вам надо записать ваши мысли, то, что вы мне говорили о русском характере.

— Да, Паша, напишу, обязательно напишу. Я твердо решил уходить на пенсию. Мы с Авочкой все обдумали, обсудили. Мне скоро семьдесят. Хочу написать о русском характере, такой историко-психологический опус. И еще, Паша, чуть не забыл вот что: ты обязательно должен прочитать повесть Солженицына «Один день Ивана Денисовича». В ней русский характер выпукло показан, как крестьянин Платон Каратаев у Толстого.

— Автор Солженицын? Не слыхал про такого. Если вы рекомендуете, конечно, прочту.

И вдруг в ноябре 1969 года неожиданная новость: Александра Солженицына исключили из Союза писателей. Сделали это не в Москве, а в Рязани, где жил писатель. Его давно уже не печатали, но в библиотеки была разослана тайная инструкция: уничтожить ранее напечатанные его рассказы. Зато его новые романы «Раковый корпус» и «В круге первом» публиковали в самиздате и за рубежом.

Это совпало с выходом Павла на пенсию. Он положил заявление на стол Ильина:

— Виктор Николаевич, спасибо за все, я решил уходить на покой.

Ильин хорошо относился к Павлу, но был занят суетой с Солженицыным:

— Что ж, профессор, не смею вас задерживать. Спасибо и вам за работу. Помните, я вам говорил, что Солженицын долго в Союзе не удержится? Вот пришло распоряжение оттуда, — он указал наверх, хохотнул и хлопнул себя по ляжкам. — Ну, по крайней мере, вам не придется писать проект письма для его осуждения. Я служака, я сам сделаю.

К приходу Павла домой Августа приготовилась: не говоря ему ни слова, пригласила Алешу и Лилю торжественно отпраздновать его последний рабочий день шампанским. Они радостно кинулись обнимать его. Но он был глубоко расстроен, и празднование получалось кислым.

— Я помню день приема Солженицына в Союз писателей, помню, как радовался этому. Но как приняли его по указанию из Кремля, так и исключили по указанию из Кремля. А ведь в среде интеллигенции он самый читаемый и самый почитаемый русский писатель, увлечение его творчеством — это свободомыслие. Но для власти интерес публики не имеет никакого значения, ей важнее его исключить

Услышав эти слова, Алеша мгновенно откликнулся экспромтом:

Солженицыну пришлось скрываться от обысков и жить на даче Корнея Чуковского в Переделкино, а затем на даче Мстислава Ростроповича в Жуковке. Но он не испугался и не замолчал, в ответ на исключение написал открытое письмо в секретариат Союза писателей и распространил его через самиздат: «Слепые поводыри слепых! Вы даже не замечаете, что бредете в сторону, противоположную той, которую объявили. В эту кризисную пору нашему тяжело больному обществу вы неспособны предложить ничего конструктивного, ничего доброго, а только ненависть-бдительность, а только „держать и не пущать!“ <…> Гласность, честная и полная гласность — вот первое условие здоровья всякого общества и нашего тоже… Кто не хочет отечеству гласности — тот хочет не очистить его от болезней, а загнать их внутрь, чтоб они гнили там» [138] .

Самиздат оставался единственным источником литературы, появлялось все больше новых неподцензурных журналов, они способствовали укреплению оппозиции неофициальной «второй культуры». Многие авторы самиздата были евреями, и Павла радовало, что они становились ведущей группой свободомыслящей русской интеллигенции. В этой культурной оппозиции он видел пробуждение национальных чувств еврейского народа.

За чтение и распространение самиздата и бардовских песен судили, как за уголовное преступление по статье «антисоветская агитация», а с недавних пор стали помещать в психиатрические больницы на принудительное лечение. Это стало способом политической борьбы с диссидентами. Моня Гендель, автор многих метких саркастических определений, назвал это «карательная психиатрия».

Главный психиатр профессор Снежневский, директор Института судебной психиатрии, прославился тем, что расширил диагностические границы шизофрении и по указке мастей легко ставил диагноз «шизофрения» диссидентам. Такому насильственному психиатрическому лечению подвергли генерал-майора Петра Григорьевича Григоренко, автора антисталинских воспоминаний.

Другой видный диссидент Жорес Медведев, биолог, писал работы об отсталом положении науки в стране. Он раскритиковал академика Трофима Лысенко, считавшего генетику «буржуазной псевдонаукой», уничтожившего цвет русской генетики и выдвинувшего ложную теорию об управлении изменчивостью видов. За критику советской науки Жореса Медведева принудительно поместили в психушку Снежневского. Это возмутило прогрессивно настроенных ученых. Группа научных сотрудников Академии наук СССР призвала ученых и творческих работников мира организовать бойкот научных, технических и культурных связей с официальными властями и учреждениями Советского Союза, пока Жорес Медведев не будет освобожден и перед ним не извинятся за совершенное насилие. Подписи поставили академики А.Сахаров, И.Тамм, П.Капица, М.Леонтович, В.Чалидзе, И.Кнунянц, поэт А.Твардовский, кинорежиссер М.Ромм. Медведева из психушки выпустили, но лишили советского гражданства и выдворили из страны.

Алеша написал эпиграмму:

Эпиграмму напечатал в своем самиздатском журнале Рой Медведев, брат-близнец Жореса. Это тоже был журнал «второй культуры», каждый номер печатался на машинке тиражом по сорок экземпляров и распространялся среди «надежных» людей. Он издавался за границей, переведенный на итальянский, японский, английский и французский языки под названием «Политический дневник». На Роя Медведева обрушилась волна репрессий, его выгнали с работы и из партии «за взгляды, несовместимые с членством в партии».