Шрифт:
Правда, в течение своей артистической деятельности этому дирижеру приходилось много раз играть с большими симфоническими оркестрами Советского Союза в разных концертах и спектаклях. И нередко в присутствии руководителей государства и их иностранных гостей…
Такова участь артиста.
А участь императора и его Дома? Каждый делал свое дело и жил по-своему, в своем ключе, по своим нотам (но эти чаще всего писали другие) и велению Судьбы…
Вернемся в нарядный, взволнованный, пропахший французскими духами, поражающий воображение красочностью дамских платьев зал его Императорского Величества Мариинского театра оперы и балета, в тот достопамятный торжественный осенний вечер 1913 года (в скобках замечу: не вдаваясь в документальную архивную точность события, я представляю себе, что торжества эти должны были происходить именно осенью, в начале концертного сезона. Ведь как получается в истории? Как осень настает, начинается новый полит-концертный сезон. Проследите за концертно-историческими событиями в мире и убедитесь, что многое совпадает. Многое…), когда Россия отмечала 300-летний юбилей дома Романовых – таких разных, но судьбою и Господом ей нареченных царей на три века правления…
До империалистической войны с Германией оставался ровно год. А то и менее. До Октябрьского переворота – 4 года, а то и гораздо более, через революцию Февральскую.
И следует вспомнить, что долгие годы после Великой Октябрьской революции в СССР газеты и Всесоюзное радио сообщали отчеты Госплана о пятилетках в 4 года, с каким-то отчаянным нажимом сравнивая достижения советского народного хозяйства с достижениями царской России в 1913 году: надоев молока столько-то, что превышает (например) на 3,5 % надои молока в царской России 1913 года, собрано зерна столько-то тысяч тонн, что превышает урожаи в 1913 году (к примеру) на 7 %.
Хотя общеизвестно, что именно хлебушек Россия продавала в мире и даже в Америке интенсивно. И так же было в 1913 году…
Итак, мы в зале.
Паж, молниеносно проскочив расстояние от царской ложи до сцены, торжественным шагом направляется к дирижеру и дрожащими руками протягивает ему продолговатую коробочку. Молодой человек открывает ее и с трудом сдерживает выражение восторга – на красном бархате лежит черного дерева дирижерская палочка. Он берет ее и показывает залу: от основания до кончика палочки вьется золотая змейка, ее головку украшает рубиновый глаз. Арон Исаевич Нудельман, дирижер, на этот счастливый миг оказавшись знаменитостью, с почтеннейшим изяществом делает артистический глубокий поклон в сторону царской ложи, прижимая ценный подарок к груди…
…Раскрыв эту коробочку и поднеся к глазам «волшебную» дирижерскую палочку с золотой змейкой и рубиновым глазом, прижал я с волнением драгоценный подарок к своей груди… В 1948 году, в Москве, в комнатке коммунальной квартиры моего родного дяди на улице 25 Октября близ Красной площади… Арону Исаевичу Нудельману, родному старшему брату моей мамы было около 70 лет, мне – 14… Дядя Арон подарил мне эту реликвию:
– Ты станешь хорошим музыкантом. В военной школе, где ты овладеешь искусством игры на кларнете, замечательные педагоги, среди них и мои давние коллеги и друзья. Наслышан я о твоих успехах. После школы тебе надо будет поступать в Институт военных дирижеров.
Обязательно. Правда, Циленька? – Он взял маму за плечо, посмотрел ласково ей в глаза. – Ты же мечтаешь, чтоб Алинька вошел в большую музыку? И не беда, что он сейчас не с тобой, а в казарме – он постигает Великое Искусство, все дороги ему будут открыты, – добавил дядя с пафосом. – И пусть его воспитывает Родина, армия. Тебе одной тяжело сейчас растить двоих, хорошо, что твой старший – фронтовик – вернулся с войны и учится в Институте стали. После института – тоже тебе опора. Трое сыновей! Об этом так мечтал твой Миша…
– Не дождался радости – год как схоронили… – вздохнула женщина.
Революция для скрипки и фортепиано
«Музыка удваивает, утраивает силы армии».
Та весна была хлябной, бурной и стремительной. Поезд шел с большими задержками на станциях, со «штурмами» безбилетников и криками охрипших проводников: мешочники и многодетные матери умоляли пустить их хоть в тамбур, хоть на крышу. Железнодорожная милиция стаскивала людей с буферов и крыш вагонов…
Арон волновался, усаживая сестру в вагон того состава на Украину: «Ты береги себя в пути, мало ли что может случиться, как приедешь домой, сразу напиши открыточку мне в Питер». Дорога была неспокойной. Ширились слухи о каких-то белогвардейских отрядах, о бандах, вовсю уже разрозненно шнырявших по Украине. И как раз где-то под Бахмачем такая банда, то ли Шкуро, то ли Зеленого, с дикими криками и визгом налетела на состав. Пассажиров грабили, вышвыривали из вагонов. В панике и неразберихе, захватив пожитки, люди бросались наутек – подальше от того злосчастного состава. Их догоняли, били плетьми, шашками плашмя. Крики, плач, бабий вой, стрельба и бандитский гогот перекрывали тревожные гудки паровоза, пока несколько пьяных налетчиков не выволокли машиниста паровоза из кабины. Мама видела, как он лежал в крови у ступенек, обдуваемый шипящим паром.
– Пойдем, пойдем, бежим! Скорей! Сюда! Дай руку! Со мной! – кричала маме какая-то дивчина в хохляцкой хусточке и расшитой рубашке.
Девушка-попутчица, родом из этих краев, знала, куда бежать: за станционными постройками была дорожка, ведущая в небольшое сельцо, где жила ее – Маши – тетушка. Туда они и летели без оглядки, задыхаясь и спотыкаясь. Но за ними гнались. Дворами и тропинками, известными Маше с малолетства, попали они в одну хату и замкнули дверь на засов. Притаились за старым комодом.