Втроем они, прижавшись друг к другу, долго сидят, пока незаметно в комнату не вползают сумерки. Мама и ее двое сыновей словно олицетворяют Терпение и Надежду… Мама зажигает керосинку с лопнувшим стеклом. Стелет всем на ночь, но они долго не могут уснуть; какое-то возбуждение нервным разрядом пронизало всех.

– Вот, сыночки, здесь наша семья. Не вся: папа и старший ваш братик на войне. – Голос мамы дрожит. – А папка до войны мечтал, – нотки радости звучат в мамином голосе.

– Знаешь, Мусенька, – говорил он, – так хорошо, что у нас трое сыновей. Представь себе: они вырастут, у каждого будет своя семья, а мы, старенькие, будем каждую неделю гостить у них по очереди. Постучимся к старшему: «Принимай, старшенький, гостей!» И навстречу выбегут мал мала меньше карапузы-внуки! Я им буду играть на скрипке и рисовать домики и лошадок. На следующей неделе пойдем к среднему: «Принимай, средненький, гостей!» И навстречу выбегут трое мальчишек, таких же, как у нас с тобой, Мусенька. На третью неделю постучимся к самому младшенькому: «Принимай, Санечка, гостей!..

И вдруг Санька со своей постели возбужденно продолжает мамин рассказ:

– И навстречу выбегут три маленькие девочки!

– Почему же девочки?

– А потому, – запальчиво кричит Санька, – что уже хватит мальчиков: их на войну забирают!

Тут мама заплакала в голос…

Тяжело засыпая, Алька подумал, что неплохо быть средним братом, хотя и очень жаль, что не может уже сейчас помогать старшему и отцу на фронте бить фашистов.

Во сне он видит себя в военной форме, и она ему очень к лицу…

Зима в тот военный год выдалась в Казахстане морозная и суровая: как прижало морозом сугробы плотного снега, так он и лежал твердой шубой на полях, на пробитых машинами и телегами тоннелях дорог и улиц. Жили в казахской мазанке… В сенях хранилась хозяйская утварь: тяжеленные жернова для помола кукурузы и зерна. Вилы, грабли, лопаты, носилки, серпы для срезания курая в предгорье 1 .

Штабелями у стенки аккуратно хранился кизяк. Без него – конского и коровьего навоза, смешанного с соломой и высохшего в брикетах-лепешках, – немыслимо было продержаться зиму. Он был главным топливом.

Хранились там бочонок с жидким мылом, от которого резко воняло, сани и бочка литров на тридцать для питьевой воды. Печь стояла в небольшой комнатушке, где еще были стол, табуретки, этажерка и три кровати: мамина, Саньки и Альки. Город Павлодар, где было много эвакуированных, жил своей тыловой жизнью. Соседи были дружны: радости и горе были общими… Но война эхом докатывалась и сюда.

За стеной трое суток стояли плач и вой. Зарезали барашка, пили и плакали. Собралась вся родня: старики, женщины, дети, инвалиды, пришедшие с фронта, из госпиталей. Перебивая друг друга, говорили, вспоминали, причитали и пели заунывные казахские песни: в семью пришла похоронка с фронта на сына. Все соседи разделили и стол, и горе.

Очень трудно зимой было добывать питьевую воду.

Пусть и тяжело, но весело, играючи, с шутками-прибаутками втроем спускались по скользкому спуску к Иртышу.

Бочку везли на санках. Из проруби, к которой тянулась цепочка людей с ведрами, набирали воду ведерком. Осторожно, скользя на подъеме, втягивали санки с полной бочкой на берег и пару кварталов без приключений везли драгоценный груз до хаты. У самого порога возникала сложная задача: как втроем втащить бочку с водой в сени.

– Вот бы был с нами Изенька, – вздыхает мама, – он бы сразу все решил. Он у нас сильный и ловкий.

– Ничего, мам, мы сами, – говорит Санька и неловко пытается что-то сделать, крутясь у санок.

– Давай, Алик, бери с этой стороны, а я подкачу сани к самому порогу бочкой на край. Мы поставим, а ты придержи. Санечка санки выдернет из-под бочки, и она окажется на пороге… А теперь тихонько держим ее и переставляем на пол в сени, так, тихо-тихо! Что ты?! – И бочка валится с порожка на Альку, он поскальзывается, вода ровным потоком вытекает на снежную дорожку у самого порога.

– Вот бы был с нами Изенька! – плачет мама, снимая с Альки мокрую одежду…

Уж как надоел этот дурацкий ноющий возглас: «Ма-ам, чего бы по-есть?!» Хотя Алька понимал, что канючит не он, а его урчащий пустой желудок. Санька только моргает широко раскрытыми глазами, глядя то на брата, то на мать.

Втроем, вцепившись в деревянную, отполированную сотнями ладоней ручку тяжеленного колеса-жернова, крутят его, тянут, тянут, тянут до одури. По желобку тонкой ленивой струйкой течет кукурузная мука. Эта драгоценность аккуратно собирается в миску. Мама формует лепешки. Жаркий огонь в печи тем временем обещает уют и некоторую сытость.