— Я вам уже говорил, что стал испанцем и перед своей старой родиной никаких обязательств не имею. Идите помолиться за свою душу, потому что, повторяю, завтра вас уже не будет в живых.

— Спокойной ночи, ваше превосходительство, — сказал гасконец, нервным движением кисти стирая несколько капелек холодного пота со лба.

— Привяжите пленника к дереву, возле костра, и поставьте палатку для меня, — распорядился маркиз. — Пусть ничто не нарушает мой сон до того самого момента, когда мы будем вешать этого негодяя.

— Tonnerre!.. — прорычал гасконец, вскакивая на ноги и хватаясь за барабан. — Назвать меня негодяем?

Стоявшие вокруг него испанцы были готовы напасть сзади и воспрепятствовать любому движению.

В мгновение ока несчастного посадили на землю, около корней одной из пальм, и крепко-накрепко обмотали веревкой. А перед ним разгорелся костер, на котором варилось в кастрюле что-то очень запашистое. Должно быть, настоящая олья подрида, [100] в которую положили Бог знает какие растения или корни, собранные в лесу, потому что после длившегося несколько недель преследования продукты у испанцев также были на исходе.

Тем временем сержант с помощью пары солдат поставил предназначенную для маркиза палатку.

Дон Баррехо, немного расстроенный скверным оборотом, который приняли его дела, вытянулся вдоль ствола пальмы, притворяясь заснувшим. Однако хитрец и не думал в этот момент засыпать, учитывая невеселую перспективу быть повешенным на рассвете завтрашнего дня подобно обычному мошеннику. Полуприкрытыми глазами он следил за всеми движениями старого сержанта, настойчиво и мучительно спрашивая себя, — между одним зевком и другим, — не найдется ли случайно, в последний момент спаситель.

Сержант тоже не терял его из вида. Когда его товарищи переставали обращать на пленника внимание, он тайком подавал гасконцу знаки, и явно не враждебные.

— А вдруг он тоже гасконец? — задал себе вопрос дон Баррехо, и в нем начала возрождаться надежда. — У него ведь тоже характерный для наших краев нос.

Варево было наконец готово; его сняли с огня, и черноватое месиво, основой которого являлись грибы и лук, разлили по грязным котелкам, несколько дней, должно быть, не знавшим воды.

Дон Баррехо, никогда не страдавший отсутствием аппетита, скромно оказал честь этой бурде. Одновременно он ощутил острую зависть к маркизу, которому подали дикого кролика, обильно умащенного соусом, и де Монтелимар вкушал его перед своей палаткой. Его превосходительство, разумеется, не желал делить общую пищу с солдатами и, кажется, лучшие кусочки приберегал для себя.

Когда ужин закончился, испанцы, не слыша в лесу никаких звуков и будучи уверены, что никто их не потревожит, хотя флибустьеры и находились недалеко от них, собрались около дымящих костров, которые разожгли, чтобы держать на расстоянии диких зверей, из охапок свежих листьев, и расположились ко сну.

Маркиз еще раньше удалился в свою палатку и спокойно переваривал кролика.

Дон Баррехо, от которого ничто не ускользало, с некоторым удивлением увидел, что первым на стражу заступает старый сержант.

Солдат сначала накрыл товарищей охапками листьев, чтобы уберечь их от ночной сырости, а может быть, и с какой-то иной, тайной целью, уселся возле костра, горевшего подле гасконца, и принялся раскуривать трубку, держа аркебузу на коленях.

Казалось, он ждет случая обменяться парой слов с пленником, потому что время от времени он внимательно поглядывал на своих товарищей, растянувшихся на листве, и каждый раз, когда кто-нибудь из них шевелился, дон Баррехо слышал произносимые вполголоса проклятия и видел, как сержант затягивается порывистей.

В сумерках трещали крупные лесные сверчки, мрачно выли койоты, помесь волка и лисы, волны сверкающих светлячков сталкивались со стволами деревьев, создавая восхитительное зрелище. Издалека временами доносилось чье-то рычание, и невозможно было определить, какому животному оно принадлежит. Этот рык заглушал все прочие лесные звуки.

На маленькой полянке уже похрапывали. Солдаты из немногочисленного эскорта маркиза де Монтелимара, устав после долгого марша, спали как сурки, выставив к небу животы и вытянув ноги к огню.

Старый сержант поднялся, не выпуская аркебузы из рук. Он обошел вокруг палатки маркиза, тщательно прислушался, поглядел на своих товарищей, побежденных непреодолимым сном, и подошел к дону Баррехо, который, естественно, не имел никакого желания засыпать или бормотать молитвы. Присев на траву, сержант спросил вполголоса:

— Де Люсак, вы сказали?

Гасконец, притворявшийся спящим, открыл глаза.

— Да, де Люсак, — ответил он.

— Я считал, что в мире есть только один Люсак, но тот находится в Гаскони, — сказал глубоко взволнованный сержант. — Оттуда вышли лучшие клинки Франции; они привели в изумление Испанию и Германию.