Черные пухлые перчатки на его руках, надетые для тепла, перестали казаться мне странными — примечание к самому себе: вместо «старомодный», «чудной» следует читать «оригинал» и «чудный».

— Этого негодяя я зияю сорок три года,— с удовольствием продолжал Маэстро.— Уму непостижимо! Достойнейший человек, меломан, полиглот... Превосходно владеет английским, французским, немецким... Но ленив, ленив! И скажу вам по секрету: Мика помогал Барановскому...

Так впервые я услышала фамилию реставратора, которому человечество обязано сохранением многих памятников архитектуры. Сейчас имя его почитаемо, есть общество Барановского, а при жизни... Характерна, например, такая деталь. К семидесятилетию Барановского решили представить к званию «Заслуженный деятель искусств». Листая бумаги, особенно список трудов, чиновник Министерства культуры воскликнул: «Какое звание!? Он всю жизнь церкви реставрировал!» Звание Барановскому присвоили позднее, но не в этом дело. Предъявленные справки все равно не поставили его в ряд искателя человеческих наград. Смысл его жизни выходит за пределы реальности, банального собрания справок и званий; как личность он есть феномен духовных исканий, постигаемых не разумом, а чувством. Его жизнь не нуждается в комментариях, потому что вначале были Василий Блаженный, Симеон Столпник, деревянное зодчество Севера, звонница Ростовского кремля — творения, которые он отстоял.

Все, о чем рассказано ниже, не выдумка. Реальны и действующие лица.

К «50-ЛЕТИЮ МОСКВЫ

Валерия Шубина

Марья Юрьевна, Петр Дмитриевич, какие люди!

(Из жизни недавней Москвы)

Реставратор Петр Дмитриевич Барановский, 1943 год, Новый Иерусалим

Нас мало избранных, счастливцев праздных,

Пренебрегающих презренной пользой,

Единого прекрасного жрецов.

А. Пушкин

Вчера меня принудило плакать.

Сегодня я оплакиваю вчера.

Из старинной арабской поэзии

И я подумала: чтобы любить город,

нужно никого в нем не любить,

не иметь в нем любви, кроме него:

его любить — тогда и полюбишь,

и напишешь.

М. Цветаева

Танец у катафалка

Давным-давно, лет десять тому назад, а кажется, что добрые сто, это называлось литературным объединением. Тогда несколько человек собирались в холодном клубе, чтобы почитать свои веши и услышать, как их разносят товарищи по несчастью (или счастью, если хотите). Потом эти несколько запирали комнату и шли длинными узкими коридорами, по пути заходили к певцам и все вместе, минуя фойе, спускались к выходу, над которым, призрачно освещая снег, брезжила неоновая вывеска: Дом культуры автомобилистов.

Он и сейчас есть на Новорязанской, позади Елохова. И сейчас сюда кто-то ходит, но в наши времена здесь собирались другие...

Итак, мы шли коридорами. Уже огибая кулисы, мы услышали душещипательный аккордеон. Танцоры разучивали танго. Они всегда упражнялись в фойе. Шарканье эстрадных ног становилось ближе и ближе. Сейчас незаметно, на цыпочках, мы пройдем мимо, бесшумно притворим за собой двери.

Но что это?.. Первым остановился Маэстро. За ним остолбенели и мы.

Под звуки роскошного танго, в полумраке, тихо двигались пары. Кавалеры обтянуты трико, дамы — в длинных широких юбках. У обнаженных плеч рдели бумажные розы.

За окнами на проводах качались фонари, освещая заснеженную крышу напротив и большие буквы, укрепленные на низком карнизе здания: ВПЕРЕД К ПОБЕДЕ КОММУНИЗМА. Как в зеркале, плыли по этому фону, в темном оконном стекле, во всю его ширь, отражения танцоров. Казалось, они двигались между двумя огнями — наружными, зыбко-тревожными, и комнатными, как бы влитыми в стекло и застывшими,— проходили сквозь них, словно духи, и, неопалимые, бессмертные, недоступные тлению, плыли дальше. Пышные белые шторы отделяли эти видения от бренного мира.