— А ты? — вопросом ответила она.

— В Союз писателей, — ответил я первое, что пришло в голову. — Там совещание молодых.

— Молодых?

— Да. С двенадцати.

Не знаю, почему я солгал ей, сболтнув первое, что стукнуло в голову; я так и видел у себя перед глазами костлявое лицо прокурора Раудиса и ничуть не желал идти с Сонатой — идти туда; вдруг ее родители на Лукишках? Скорее всего, там они и находятся, потому что если не за политику, значит, нахапали как следует, там так просто не окажешься; ну, а если это недоразумение…

— Обидно, — по лицу Сонаты скользнула тень; она смотрела себе под ноги. — А я думала…

— Что думала?

— Что ты как свой… или в память о нашей старой дружбе…

— В память?

— Ну да… если за эти две недели ты не нашел времени даже поинтересоваться…

— Ох, Соната, и зачем все это! Поверь, от меня пользы… И потом, у меня совещание… и велено…

— Ну, если велено, — она опять посмотрела на меня — долгим, жалостным взглядом. — Если уж тебе, Ауримас, велено…

— Значит, в полпятого, на вокзале, — сказал я и часто-часто заморгал, ощутив в горле странное пощипывание. — А… вдруг что-нибудь сможет Даубарас? Как ты думаешь?.. В память о старой дружбе…

Это было глупо — так разговаривать, знаю, это было даже постыдно — в такой момент, хотя Даубарас действительно мог бы помочь гораздо больше, чем я; но я все никак не мог простить Сонате ту встречу в гостинице, когда по велению того же Даубараса она разыскала меня и оставила одного в его апартаментах — в кресле со стертой плюшевой обивкой; о, как шваркнул Грикштас свои таблетки!..

— Даубарас? — она остановилась и возвела глаза кверху, точно что-то читала там — поверх развалин краснокирпичного дома в мавританском стиле. — Даубарас… А он… не на совещании?

— Думаю, что нет, — улыбнулся я. — По-моему, он тебя ждет. Ведь ты позвонила ему вчера, правда? Позвонила?

— Дурак, — она резко отвернулась от меня. — Боже мой, какой ты все-таки дурак! — И ушла, бойко (может, от злости) постукивая каблуками модных кремовых туфелек и беззаботно помахивая чемоданчиком; я свернул к скверу.

Вот оно что, думал я, сидя на лавочке под развесистой, но еще не одетой листьями акацией; приехал… И зачем? Кто тебя ждет здесь, в этом городе? Кому ты нужен? «В Союз писателей… Совещание молодых…» Болван! Больно ты им нужен там; гений… И вообще — ты только подумай: как все это произошло? Как ты дошел до этого? Докатился? А может, ты все еще не веришь, что это — падение? Тогда еще раз: болван! Да еще какой — ведь каждый, кому не лень, может пинать тебя ногами, сыпать оплеухи… захочет лягнуть в чувствительное место — пожалуйста!..

Я встряхнулся, вспоминая минувшую ночь, — когда застиг в кабинете Мике, — и осторожно потрогал скулу: н-да, ничего не скажешь; колет, дергает, Мике постарался, все тело ноет, горит, точно его лупцевали дубинками через мокрое одеяло… ах ты, чертов Мике!.. Так ведь можно и совсем… Конечно, и ему не слишком приятно — схватили за руку, как завзятого воришку, — хотя пострадал опять-таки я один… Ведь я опять остался без крова, как и раньше, да и без работы, чего доброго; уже одно то, что не показываюсь в редакции на летучках… Но разве мог я смотреть в глаза Грикштасу — сегодня; они были белыми и слюдянистыми, точно подернутые ледком; о, если только из-за Меты… Да из-за чего еще, Грикштас, из-за чего, если не из-за нее; и Даубарас из-за нее, и Жебрис — эти два бегемота; что ты делаешь; играю; я играю с бегемотами, а бегемоты играют с самоварами; литофес, поист, шьто тиеляю?..

У меня так больно сжалось сердце, что я встал и, волоча свой неказистый, облупленный чемоданишко, побрел по совсем уже разогретой полуденной улице. Прошел ее всю от Кафедральной площади до Зверинского моста, постоял над рекой — там ловили сыртей, на обратном пути меня занесло в кинотеатр — будку с островерхой крышей, дощатую, хоть и немалых размеров, там на полу, словно под музыку, довольно лихо отплясывали блохи, — вышел, перекусил в тесной, затхловатой чайной и пешком, не расставаясь с чемоданом, вернулся на вокзал; часы показывали четыре.

Сонаты еще не было видно, хотя локомотив уже пыхтел и фыркал — как вволю поевшая овса лошадь; я притулился к столбу.

Мимо спешили люди, поодиночке и группами проходили солдаты, толкались дети, я стоял и без интереса смотрел на пеструю бурлящую толпу, куда-то стремящуюся мимо меня; я никуда не спешил. Но я ничуть не сожалел, что съездил, путешествие меня как бы отрезвило; жизнь снова показалась мне не такой уж бессмысленной и страшной.

Что ж, Грикштас меня простит, думал я, озираясь, — знакомых вроде и не видно, а жить можно и на Крантялисе… автобус каждый час… Наконец, сейчас, когда бабушка работает, я и без зарплаты у Грикштаса…

Без зарплаты? На Крантялисе, без зарплаты? Я снова пал духом и помрачнел; перспектива возвращения на Крантялис меня не радовала…

— Глуоснис? — кто-то тронул меня за плечо; я испуганно съежился. — Ты? Ауримас?

Передо мной стоял высокий чернобровый парень с прямыми плечами и медовыми глазами дрозда; быстрый взгляд этих глаз кольнул меня в лицо.

— Ты? — он протянул руку, указывая на мою скулу, которая, как на грех, опять заныла. — Да кто же это тебя в столице так расписал…