Шрифт:
Даубарас… Вот и о нем я не мог уже думать, как прежде — только как о человеке, которому я многим обязан, или о старшем товарище, с которым меня связывали общие идеи; и тут, видимо, причиной была та ночь, когда шел дождь и когда меня угораздило… Не надо, не надо об этом думать; Старика здесь нет и никогда уже не будет — того, бородатого, в красной линялой, обвисшей рубахе; вместо него появился другой — лысый и в рыжей пижаме, цепляющийся сухими и длинными пальцами за одеяло — зеленое, точно попугай, и шахматно-пестрое; Старик хрипел, будто вот-вот расстанется с жизнью, а девушка протянула ко мне ладони; потом я…
…сбежала… Юту на руки и бегом…
Юту?
Ну да, сестру.
Неужели у тебя есть сестра?
Есть… А по-твоему, мы должны были вместе с Агне… в один вагон с той самой Агне, которую меня… ты знаешь…
А я боюсь! Я всего боюсь, Ауримас… после того, как умер папа… всего на свете, всего, всего…
Знаю, а Казис?
О! Ему, Ауримас, надо прочитать целую гору бумаг. Сегодня надо, и завтра надо, и послезавтра. А еще он сказал, что будет война и всех вроде нас ждет…
Но он же обещал… он должен был… он обязан…
Ты просто младенец, Ауримас. С ума сойти, какой ты еще младенец! И знаешь что — если ты встретишь Даубараса… где-нибудь и когда-нибудь…
Самолеты, Мета! Немецкие самолеты! Бежим отсюда. Скорей!
О нет. Я каунасская, Аурис. Я здесь родилась. И поэтому…
Я тоже каунасский… ну и что? Немцу это все равно. Фашисту. И хоть Агне там, в том вагоне… учти, тебя они…
Нет, нет, нет! Никуда из Каунаса… слышишь? Ни на шаг.
Ну что ж! Прощай, прощай, танки — —
Это было уж слишком — вспомнить Мету, когда… Дурак! — выругал я себя, мысленно проскочив и войну, и первые послевоенные дни — перенесясь снова в ту ночь — в скользнувшую огненным пунктиром по зигзагам сознания ночь, от которой лишь крохи донес я до Крантялиса; ты — Ауримас, казалось, расслышал я; Ауримас останется здесь, бей, бей, бей, если веришь, что черепки… к счастью!..
…В конце-то концов, должны здесь быть сигареты!
Я сбросил плед и полуодетый, на цыпочках прокрался в кухню — поискать; я знал, что Лейшене иной раз покуривает — когда она одна, когда не видят Лейшис с Сонатой (хотя та, по-моему, видела все); при чужих она меньше таилась.
Сигареты нашлись; я закурил здесь же, прикурив от электроплитки; возвратился успокоенный, так вот, оказывается, чего мне не хватало весь вечер; теперь можно было и вздремнуть.
Утрясется, подумал я, проходя мимо спальни; все в этом мире утрясется, утрясется и все между нами, между мной и Сонатой, уж как-нибудь; кончу курсы, потом университет, а потом…
— Ауримас? — вдруг услышал я и обмер; нет, никто не звал, но свое имя я расслышал вполне четко; понял, что говорят обо мне; упустить случай еще раз кое-что о себе узнать…
— Ауримас? — переспросила Соната (это была она) и продолжала, судя по всему, ничуть не опасаясь, что я могу услышать; и, разумеется, она никак не предполагала, что я, подобно горничной из старинных водевилей, подслушиваю за дверью. — Будто ты не знаешь его, мам… Прекрасно знаешь, из какого он мира…
— А именно?
— Из заоблачного, мама. Из того, где ангелы.
— А вдруг наоборот — из самой преисподней. Ты ведь еще ничего не знаешь, Соната.
— Я стараюсь…
— Что ты стараешься?
— Узнать, мам.
— Узнаешь… Когда останетесь одни… когда все придется самим…
— А это страшно — самим? Страшно, мам?
— Есть надо, Соната, и одеваться надо… Мы, к сожалению, не ангелочки, чтобы голышом меж облаков…
— Тебе, мам, хорошо говорить…
Соната вздохнула. Тяжело, сокрушенно. Я представил себе, как приподнялось и опало одеяло. Шелестнуло белье. Что ж, дальше…
— Попробуй, мам, ты…
— Что, Соната?
— Поговорить с ним…
— Я?
— Только, мам, по-серьезному. С ним надо разговаривать только на полном серьезе, хоть он и не всегда…
— Не всегда? Не то слово, детка. Никогда. Он, по-моему, на полном серьезе никогда…
Тишина. Черная. Долгая. Бессмысленная. Кашель в подушку. Поскрипывание кровати. Кто-то поворачивается на другой бок. Поправляет одеяло. Вздыхает. Лейшене. Она. И опять…
— А может, — ее голос уже тише, хотя по-прежнему отчетливо слышен. — А может, Соната, если все хорошенько взвесить…
— Что взвесить, мам?
— Вдруг он тебе вовсе не пара?
— Не пара? Чем не пара?
— Вообще.